Людмила Шаховская - Жребий брошен

– Негодяй!.. Разиня!.. Зачем ты спас меня?! – простонал он, лишаясь чувств.

– Жена зовет меня милым другом… Тетка – милым сыном… Тесть – молодцом… Все – доблестным Цингериксом… А от того, за которого я готов жизнь мою отдать, от него одна кличка – Разиня да негодяй! – сказал Церинт в грустном раздумье, завертывая Фабия в свою шубу, сброшенную на берег перед прыжком в воду. – Верно, так и не дождаться мне ласки от тебя, Люций Фабий!

Валерию не удалось спасти друга от скандала арестом женщин, потому что их крики привлекли соседей и проходившего мимо Цезаря прежде, чем явились аллоброги. Цезарь посмеялся над гневными, оскорбленными подругами, обеим посулил римское гражданство с знатными женихами, назвал Фабия молодцом за доставление такой потехи в скучное мирное время, Валерия похвалил за усердие относительно друга и ушел навещать больного Цицерона в самом лучшем расположении духа, не придавая значения бабьим слезам. Вечером Рузион донес ему, что Фабий хотел утопиться.

– Однако не утопился, – заметил император с усмешкой, – храбрые сотники из-за баб не тонут.

– Он заболел горячкой, – добавил Рузион.

– Мы его вылечим… свалился бедняга от галльской погоды, а совсем не от женщин… никогда не поверю… храбрецы от любви не простуживаются.

– Адэлла и Маб бежали из города.

– Одна в Женеву, а другая – в Гельвецию… Туда им и дорога!.. Напиши от моего имени приказ Титурию и Аврункулею не посылать за ними погони, а конфиденциально посоветуй храбрым старикам: одному – обыграть Дивитиака в отместку за горе Маб, а другому – обозвать его ослом таким тоном, чтобы тот счел это за поздравление.

Цезарь искренне смеялся, вспоминая сегодняшний скандал; смеялся и Рузион в угоду повелителю.

На другой день были галльские игры, на третий – германские, потом дан бой гладиаторов, бег на колесницах. Пиры сменялись пирами, и в Самаробриве жизнь пошла весело. Никто не смутился скандалом в таверне и болезнью одного из многих сотников.

Совет вождей под председательством Цезаря прошел согласно его воле и мирно – как нельзя лучше.

Приближалась полночь. Холодный осенний ветер уныло завывал между толстыми стволами вековых дубов, а совы протяжно выли в дуплах. К древнему кургану, находившемуся на расчищенной поляне Ардуэнского леса, подъехали два всадника. Один из них был одет по-гречески – в широкополой шляпе, из-под которой вились коротко стриженные курчавые волосы, в гиматие, подбитом мехом от холода, с застежкой на плече. Другой был галльский воин с длинными волосами, в панцире из шкуры и шлеме из волчьей морды. Они молча спешились у кургана и развели на нем костер. Этими всадниками были Маб и Адэлла, бежавшие в мужском платье из Самаробривы в непроходимый болотистый Ардуэнский лес, тянувшийся по Галлии от Рейна далеко за пределы Бельгии.

– Ты наверняка знаешь, что это та самая могила? – спросила Адэлла свою мрачную спутницу, отогреваясь у костра.

– Луктерий подробно указал мне дорогу, – ответила Маб, – я не могу утверждать, что это могила Бренна, потому что предания о знаменитом вожде сбивчивы, но этот курган, во всяком случае, – могила великого героя, чтимая всеми приверженцами галльской старины, могила, пригодная для нашего обряда. Ее считают могилой Бренна, взявшего Рим. Встань, Адэлла! Время дорого… ведь никаким костром нам не согреть наших сердец, растерзанных холодностью негодяя.

– Начинай, Маб, я готова.

Они стали у костра друг к другу лицом; огонь пылал между ними. Маб глухо запела вполголоса речитативом предание о героях древности.

Кончив этот повествовательный речитатив, Маб простерла руки над огнем и сказала:

– Могучий Бренн, или кто бы ты ни был, герой, покоящийся в этой могиле, внемли моему зову в сей полночный час! Услышь, великий герой, клятву, произносимую здесь среди священных дубов! Я, Маб, дочь вергобрета гельветов, и Адэлла из племени аллоброгов клянемся, как сольдурии, иметь отныне между собой все общее: радость и горе, друзей и врагов, жизнь и смерть.

Адэлла, я обрекаюсь тебе во имя нашей общей ненависти и мести.

Маркитантка приняла протянутые над огнем руки Маб в свои и ответила:

– Маб, я обрекаюсь тебе во имя того же. Да погибнет обидчик!

– Все римляне да погибнут вместе с ним! Да здравствует свобода Галлии!

После этого Маб срезала с дерева часть коры, разогрела над огнем, свернула в виде чаши, глубоко надрезала руку себе и Адэлле, нацедила крови, отпила, поднесла подруге, а оставшееся вылила на огонь в жертву тени героя.

Подруги, обнявшись, обошли костер три раза.

Скоро кони во весь опор снова уносили переодетых всадниц от могилы Бренна дальше в глубь леса.

Когда Фабий выздоровел, его с трудом узнавали. Веселый Воробей сделался Угрюмым Филином. Волосы его поседели и выпали, образовав в двадцать восемь лет лысину более заметную, чем была у старого Цезаря, щеки ввалились, а глаза метали мрачное пламя злобы на все и всех, даже на самого себя.

Фабий сделался мизантропом и меланхоликом, ничто его больше не тешило, ничто не привлекало, даже слава перестала манить. Он больше не помадился розовым маслом, брился кое-как, не замечал дыр и пятен на своем платье, ел, что давали в тавернах, не держал никакого слуги, не пил и не играл, избегая всех товарищей.

Его скандал прошел в Самаробриве почти незаметно среди других подобных случаев и ежедневных пиров, а ему казалось, что эта история гремит по всему свету. У несчастного появилась мания – подозрение, что все тайком говорят о нем, прозвавши трактирщиком за брак с маркитанткой. Кого бы Фабий не увидал на улице, ему все лезла в голову эта мысль; если шел человек одиноко – ему казалось, что тот глядит на него с презрением; если шла компания, – ему слышалось свое имя в говоре и ужасный эпитет «трактирщик». Никто не мог разуверить полоумного сотника, и все бросили напрасные старанья успокоить его.