Фёдор Сологуб - Повести и рассказы

А игумен торопил. Он хотел, чтобы художник кончил свою работу к празднику Божией Матери Нечаянной Радости, к 9 декабря. Что дольше время шло, то все больше беспокоился игумен. Наконец в декабре, когда уже оставалось до срока всего дня два, он сам пришел к Полочанину.

– Покажи, что у тебя сделано.

Сел перед неоконченною иконою, смотрел очень внимательно. Покачивал головою. Видно было, что приводит его нечто в недоумение, но не умел сказать, в чем дело.

Наконец промолвил:

– Дал Господь тебе большой талант.

Кто-то сказал тихо:

– Где талант, там и искуситель.

Игумен нахмурился, оглянулся. Рыжий мальчишка стоял у дверей. Глаза его на миг пламенно сверкнули и опять спрятались за густую сень длинных ресниц, и голова была смиренно опущена.

Игумен опять обратился к иконе.

– Уже и не знаю, что сказать, – тихо говорил он. – По-моему, ничего ни прибавить, ни убавить нельзя. Только вот бы здесь.

И он осторожным движением руки указал на пречистые уста, но не нашел слова. И увидел Полочанин, что уста улыбаются слишком сладостно. Земная сладость, которую надобно погасить.

– Понимаю, отец игумен, – сказал Полочанин.

Игумен ушел.

– Друг мой, – сказал художник Дмитрию, – иногда и помолчать не мешает.

Дмитрий угрюмо молчал.

Полочанин омокнул кисть в киноварь и наверху иконы четкою, тонкою вязью вывел утешные слова:

«О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь».

Знал теперь отчетливо, что следует сделать с изображенным ликом, – успокоить улыбку чистых уст, углубить взор ясных очей. Но уже было поздно, темнело.

«Докончу завтра», – подумал Полочанин.

Темна и сурова зимняя ночь. Воет вьюга за окном, наводит тоску, сны тяжелые нагоняет.

В эту ночь не раз просыпался Полочанин. Чьи-то тяжелые вздохи слышались ему в ночной тишине и чей-то укоризненный шепот.

Только под утро заснул он крепко. Перед тем, как проснуться, почудилось ему, что коварный искуситель проник к пречистому образу и окутал его дымным пламенем. Пламенные кудри взвеялись, тихие шаги послышались, заслонилось чьим-то прохождением мерцание догорающей ночной лампады.

Полочанин испуганно вскочил с постели. Он чувствовал, как больно бьется его сердце.

Подходя к иконе, он шептал молитвенно и трепетно:

– О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь.

Молитвенно склонился он перед нею. И вдруг услышал лукавые слова, тихим сказанные голосом:

– Что же ей молиться, – еще не освящена! Простая картина.

Полочанин оглянулся. Дмитрий стоял за его спиною и улыбался.

Полочанин поднялся. Тусклый свет раннего утра лениво и скупо вливался в зальдившееся всеми своими стеклами окно. При этом неясном свете Полочанин тревожно всматривался в изображение Девы. Но что же это? Голова его кружилась. Ему стало страшно.

Там, где вчера были начертаны им слова, шла от края до края красная, кроя кровью рудою начертание слов, полоса. И что же уста Приснодевы? Сурово сжаты, не хотят молвить благостного слова. И что же ясные очи? Пламенем пылают, гневные, и словно затаились в их глубине бездонной багровые огни неугасимого гнева.

Полочанин схватился руками за голову. Лихорадочные огни пробежали по его телу. Он отшатнулся от изображения и повернулся к Дмитрию.

Под пристальным, тяжелым взором художника рыжий мальчишка опустил глаза.

– Что же это такое? – гневно спросил Полочанин.

Дмитрий угрюмо сказал:

– Где святое, там и бесы многие снуют. Губы его странно кривились бледною усталостью улыбки.

– Это ты сделал? – спросил Полочанин. Дмитрий быстро глянул на художника и опять опустил голову.

– Разве я так умею? – сказал он угрюмо. Лицо его было бледнее обыкновенного, словно измученное. Темные тени лежали под глазами. Резок был очерк упрямо сжатых губ.

Полочанин хотел сказать ему еще что-то, но устало махнул рукою и ушел в каморку, где стояла его кровать. Он вдруг заметил, что не одет и что ему холодно.

Он натянул на себя одеяло, и озноб пробежал по всему телу. Полусон, полудрема, – тело дрожит, на душе смута и равнодушие. Лежал, пока льдяные кристаллы на стеклах окна не зажглись переливами изумрудов, яхонтов и алмазов.

Когда Полочанин одевался, пришел служка звать его к отцу Игумену.

– Кончил? – спросил игумен. Полочанин отвечал:

– Простите, отец игумен, не удался труд мой. Видно, Богу не угоден.

Игумен посмотрел на него внимательно и спросил:

– Ночью работал?

– Спал, отец игумен, – отвечал Полочанин.

– А мне не спалось ночью, – говорил игумен усталым голосом. – И как ни пойду к окну, так вижу, краснеется огонек в твоем доме. Думаю, – что это он ночью делает?

– Я спал, – повторил Полочанин.

Игумен с удивлением смотрел на художника.

Все проницательнее становились глаза старика.

– Принеси икону, – наконец сказал он.

Полочанин нерешительно говорил:

– Простите, отец игумен, она не кончена.

Игумен строго сказал:

– Ты, друг мой, делай, что сказано. Если ты спал, то некто за тебя бодрствовал. Вот мы и посмотрим, как помог тебе неведомый посетитель.

Такая уверенность и власть звучали в словах старого игумена, что Полочанин уже не сказал ни слова.

Дома, прежде, чем вставить икону в приготовленную для нее раму, он долго смотрел на лик. Гневны и пламенны были очи Небесной Царицы, и грозою пылали разгневанные уста Пречистой.

«Неужели Дмитрий?» – дивясь, думал художник.

Всматривался. Нежно пылающие ланиты Приснодевы еще хранили алость прежней радости. Но кто же зажег эти багровые огни гнева в очах, когда-то столь благостных?

Когда Полочанин раскрыл икону перед игуменом, старик сурово сдвинул брови, но, – странно, – удивления не было на его лице.

– Разгневана Владычица Небесная, – тихо сказал он.

Спросил:

– А это что?

И показал на алую полосу вверху иконы.

Полочанин отвечал:

– Была надпись: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь».

Игумен помолчал. Полочанин сказал тихо:

– Думается мне, что ученик мой Дмитрий этою ночью…

Но игумен не дал ему кончить.

– О ночном сотруднике твоем умолчим, – тихо сказал он. – Утаил от премудрых и явил отрокам. Помолчим, друг мой. Икону оставь у меня, – Господь укажет, освятить ее или оставить до времени.

И отпустил Полочанина.

Шли дни. Уже вторая началась неделя. Тихо было в доме художника. Молчал учитель, молчал ученик, оба работали усердно. И уже не было в труде Дмитрия прежней небрежности, и все увереннее подбирал он тона.

– Хорошо, – иногда говорил ему учитель.

Рыжий мальчик молча вскидывал на него глаза, но неулыбчивы были его губы, и в глазах его таился страх. Но вот однажды утром стукнула в дверь, стала на пороге белолицая, алогубая. Тихо опустилась на колени, свирельным, златозвучным голосом сказала: