Николай Каразин - Рождественские рассказы

— Ириша, верь мне: все мужчины подлецы! Все, все, все!..

Маменька Ирен не воспитывалась в фешенебельной гимназии и потому выражалась резче, чем следует, или, по крайней мере, принято выражаться в порядочном обществе.

По смерти папы дела приняли прескверный оборот. Пенсион, при самых усиленных просьбах и продолжительных хлопотах, определился в четыреста рублей восемьдесят и три четверти копейки в год. Екатерина Ивановна с горя заболела; у Ирен разом появились два седых волоса...

Началась энергичная, лихорадочная, нервная и озлобленная борьба за существование, в которой, чтобы сохранить приличие обычного положения, а с ним хотя бы смутную надежду на спасительную партию, надо было пустить в ход всю изворотливость женского ума, всю мощь запоздалого кокетства, всю энергию духа, с беззаботной, чарующей улыбкой на устах, с глухой злобой в сердце, с ненавистью в душе.

А жизнь, живая жизнь в созрелом организме красавицы Ирен настойчиво предъявляла свои права, разжигая ее накипевшую злобу на все человечество вообще, а уж про мужчин и говорить нечего...

И она решила — или погибнуть, высохнуть старой девой, или победить, но не сдаваться на позорную капитуляцию. Не раз маменька, глубоко вздыхая, глядя с тоской на свою дочь, говорила, всегда при этом понижая голос до шепота:

— Ах, дружок мой, ведь и вправду... на какого черта ты бережешь свое сокровище?.. Я в твои годы...

Она никогда не договаривала, что бывало в ее годы, и безнадежно махала рукой, боясь, как бы не произошла опять такая же бурная выходка со стороны ее дочери, как всегда после намека в этом роде.

А протесты со стороны Ирен бывали чересчур уж бурны... Да что говорить! Выносливая и ко всему привычная прислуга, живущая в доме за пять рублей «одной прислугой» на всякие дела, не выживала более месяца.

Хотя Ирен решила остановиться на двадцати двух годах, эти годы бунтовали и на запрет красавицы не обращали никакого внимания, но шли своим чередом. А все-таки в конце третьего десятка Ирен сохранила почти всю привлекательность красоты, особенно когда обуздывала корсетом порывы ее прелестей на простор и свободу...

Многое переменилось. Там, где когда царила «Lа belle Poupicoff», давно уже забыли гордую красавицу. Маменька с дочкой давно уже переселились в глухой переулок на Выборгскую сторону, столуя у себя пятерых студентов медиков, всех пятерых платонически влюбленных в свою молодую хозяйку, несмотря на ее холодную недоступность и строгость в обращении. И все бы продолжалось так серо, неуютно и безотрадно, если бы однажды, накануне рождественских праздников, с ними не случилось совершенно неожиданно необыкновенное происшествие.

Вы знаете, что все необыкновенные происшествия происходят большей частью накануне Рождества и всегда ровно в полночь. Таков уж закон судьбы и, чтобы поддержать присущую писателю правдивость, вышеозначенная пометка времени не только не лишняя, но прямо-таки обязательна.

В маленькой комнате, при тусклом свете лампы под зеленым абажуром, сидела Ирен, переделывая в двадцатый раз свою единственную выходную шляпку. Она швырнула ножницы на пол и свирепо принялась обрывать вылинявшие ленты. Маменька, закутав свои больные ноги одеялом, сидела у другого конца стола и раскладывала засаленные карты, гадая на даму треф. Кухарка Лукерья, за кухонной перегородкой, звучно похрапывала. В печной трубе уныло завывал ветер, в стекла хлестал мокрый снег, и в ночной тишине издалека доносились, со стороны гавани, глухие удары вестовых пушек...

— Ты не сердись, милая, и не волнуйся... — начала вкрадчиво маменька... — Конечно, это вздор, это все смешно, но вчера опять без тебя приходил Иван Спиридонович…

Ирен только бегло взглянула на мать и встала, чтобы поднять ножницы.

— Майор пожарный, знаешь? — продолжала Катерина Ивановна, помолчав с минуту. — Лукерью нашу вызывал... Как это он странно говорил!.. Да, да... Проложи, говорит, мне траншею — озолочу!.. Полтинник сунул ей на кофий...

— Маменька...

— Да ведь я это так... чего косишься!.. Скучно ведь так сидеть, в молчанку играть, ну, я и рассказываю...

— А вы бы, маменька, приказали Лукерье, чтобы и майора вашего, и Ивана Спиридоновича, и этого немца Фриша, по шее бы гнали к своим законным супругам... Старые развратники!

— Я и то говорю... а впрочем... если так рассуждать хладнокровно...

— Что?

Ирен вызывающе взглянула на старуху и сдвинула брови.

— Да вот что... Трудно, ох, как трудно составить себе приличную партию, особенно в нашем положении...

— Ох, я не хочу вовсе... Вы ведь знаете!

— Не хочу... О-хо-хо-хо!.. Уходит время, приходится пожалеть, что тогда отказывала...

— Нисколько!

— Да что ты, право, возгордилась очень... Ну, вот опять... слезы! Ну, что ты плачешь, что? Ведь со злости плачешь... чем твоя мать хуже... Поклонники эти, «воздахторы» тоже, не «пугалы» какие-нибудь. Благодаря поклонникам-то я весь дом на большую ногу содержала, тебя в шелку вывозила, ужины у нас с устрицами закатывала... Каретник Вожжин когда посылал месячное, и о деньгах не заикался... Что же, думаешь, все на двести от законного?

— Вы меня, маменька, с собой не сравнивайте. Вы за папенькиной спиной, как за ширмой были, я же девица, мне прятаться не за кого!

Ирен бросила работу и стала ходить из угла в угол.

— Да ведь что же делать, не судьба была выйти замуж... не сумела, ну, и покоряйся... жить же ведь надо!

— А вот найду мужа и поживу!

— Ох, не найдешь!

— Маменька, не раздражайте вы меня... от этих разговоров, от этих попреков мне и так плохо спится, а вы...

Ирен подошла к окну, упираясь горячим лбом в холодное стекло, и плечи у ней начали судорожно вздрагивать.

Наступило продолжительное молчание. Слышен был только храп Лукерьи и за стеной у соседа тикали часы с кукушкой. Ирен отошла от окна... Даже маменька испугалась, как она побледнела, какой злобой горели ее глаза.

— Ох! Только бы выйти! — проговорила Ирен, словно не своим голосом. — Только бы нашелся дурак подходящий... пойду, без разбора, без отказа… за дьявола самого, за черта лысого выйду...

Едва она произнесла, почти выкрикнула эти слова, как раздался резкий звонок в передней.

— С нами крестная сила! — простонала Екатерина Ивановна.

— Кто там? — очнулась Лукерья.

В это мгновение часы на башне Сен-Жермен... виноват, обмолвился, — часы за перегородкой стали бить, с хрипом и задержками, и отсчитали ровно двенадцать.

— Так и доложи барыне — то есть, обеим барыням, и почтеннейшей Екатерине Ивановне, и прелестнейшей Ирине Яковлевне, что господин, передай карточку, желает им представиться!

Лукерья с растерянным видом появилась в гостиной, Ирен быстро выхватила карточку из ее руки.

Это был довольно крупный кусок черной бумаги, с ободранными, будто крысами огрызенными краями, и на нем четко написано огненно-красными чернилами: