Николай Каразин - Рождественские рассказы

Тайный советник не отпускал ее ни на шаг на волю; он ведь сознавал, что вся эта причуда одно притворство, но обязан был верить, выслушивать и выносить.

Он заметно стал худеть, он скоро почувствовал, что даже он, бессмертный, мощный, наделен проклятыми нервами... И наконец, в одну прекрасную полночь, исчез безвозвратно... Его долго искали, повсюду искали — обращались даже к тем людям; которые обязаны искать по долгу службы, но все эти поиски остались безрезультатны.

Ирен повеселела и даже пригласила знаменитого адвоката, дабы справиться, конечно, в иносказательной форме, о том, может ли подобное исчезновение послужить законным поводом к расторжению контракта. Адвокат понял по-своему, он ей долго объяснял принципы нерасторжения брака — это сначала, потом сообщил ей все поводы к расторжению оного, и, в конце концов, предложил ей свои услуги, за хорошее вознаграждение, но Ирен была настолько умна, что, поблагодарив советника, поняла, что тот ничего не понял и от предложенных услуг наотрез отказалась.

По первому снегу, группа петербургских воскресных охотников общества «Нимврод и компания» устроила веселую поездку в окрестности столицы, чтобы «взять поле».

Но прежде чем взять это поле, они взяли повара, солидный запас вин и гастрономических припасов... Закусили, выпили, запустили собак и «заняли номера»... Собаки гоняли, гоняли и выгнали одного зайца, который невредимо миновал опасную цепь, ибо был замечен поздно. Видят стрелки, что дело не идет, выпили еще...

И вдруг слышат, что какой-то особенный лай собак огласил лесную чащу... Лай этот приближался, кусты зловеще шуршали, и на опушке показался громадный олень, с необыкновенно развитыми, ветвистыми рогами... Животное шло прямо на стрелков, с грустно поникшей головой, собаки окружили его со всех сторон, но к хватке не приступали, трусливо поднимали хвост и жалобно выли. Загремели торопливые, беспорядочные выстрелы... все мимо! Олень шел вперед и находился уже шагах в десяти от сконфуженных охотников, тогда один из них, он сам мне об этом рассказывал, значит — правда, догадался, наконец, в чем дело. Он быстро вынул патрон, черкнул на головке пули ногтем знамение креста, зарядил и выстрелил.

Олень упал.

Все бросились к убитому зверю и в ужасе отступили. На поляне, на окровавленном снегу лежал прилично одетый господин, в модном пальто с бобрами и в цилиндре от Брюно — цилиндр этот, впрочем, откатился в сторону, обнаружив блестящую лысину во всю голову, во лбу которой чернела глубокая рана.

Когда охотники пришли, наконец, в себя, бросились осматривать убитого. В кармане сюртука нашли бумажник с визитными карточками и запечатанный конверт. На карточках обозначено было: «Тайный советник Агел-Шип»; когда же распечатали конверт, то нашли записку следующего содержания:

«Прошу никого не винить в моей смерти. Прав был покойный Горбунов, произнеся свое бессмертное изречение: „Эту марку не всякий может выдержать“».

Так как в числе охотников состояли местные власти, все те лица, которым надлежит в таких случаях действовать по закону, то они, отдействовав, завернули тело в ковер, уложили на подводу и повезли, куда следует. Но, по прибытии, опять случилось невероятное происшествие: никакого тела в опечатанном тюке не оказалось, найдены были только кусочки странной, черной бумаги, на которой было что-то написано красными чернилами, но что именно, разобрать было невозможно. Конечно, никто из них не мог догадаться, что это именно и были клочки злополучного брачного условия.

Между тем Ирен не была уведомлена о кончине ее мужа, по той причине, что случай на охоте так был странен и мало правдоподобен, что решено было его официально не констатировать. Над головой вдовы разразилась целая буря бедствий и несчастий. Роскошный дворец в Петербурге сгорел разом, от неизвестной причины, со всей своей богатой обстановкой. Одновременно с этой бедой, телеграмма известила ее о таковой же погибели всех ее замков и вилл за границей. Отрывные листки ее чековых книжек оказались недействительными, за иссякновением кредитов. Но странно!.. Все эти бедствия не особенно поразили бедную вдову, она отнеслась к ударам судьбы довольно хладнокровно. Иное чувство овладело теперь ее сердцем, ее душой, мозгом — одним словом, как часто пишут теперь: «всем ее я». Это чувство была пламенная, безумная любовь к своему исчезнувшему супругу. Все свои помыслы, все надежды несчастной Ирен сосредоточились на одном желании — «найти и водворить». И она принялась искать. Она еще жива и продолжает свои розыски.

Вероятно, не один из читателей встречал несчастную на площадях и улицах Петербурга.

Высокая старуха, с седыми космами на лбу, с горящими в глубоких впадинах глазами, с крючковатым, заостренным носом, с злобно сжатыми, сухими губами, на голове ее старомодная шляпа, с высоким страусовым пером, наполовину объеденным молью, на плечах, когда-то бархатная ротонда, вылинявшая пятнами неопределенного цвета. Она нервными шагами ходит по улицам, внимательно всматриваясь в лица прохожих мужчин. Иногда она обращается с просьбой хоть немного приподнять шляпу, и когда ее желание исполняется, она грустно качает головой и шепчет:

— Лысый, но не он...

В эту весну Дарья вскрылась рано, да как-то совсем неожиданно.

Еще вчера лед был надежен. Большой караван легко переправился на эту сторону, только у самого берега один верблюд чуть было не провалился. Тарантас морозовского приказчика из Петро-Александровска тоже благополучно перебрался; лед был толстый, крепкой спайки, надежный, а к ночи потянуло теплом, пошел ливень, в полночь треснуло и зашипело по реке, а стало светать — уже вся Дарья тронулась, а с левого берега, сажен на десять, полоса чистой воды забурлила, подмывая глинистые скаты.

Бойко тронулся лед, ни прохода, ни проезда. Так и прут льдина на льдину, треск и грохот стоят в воздухе, людские голоса заглушают...

Время настало свободное, праздничное, и много казалинских жителей собралось на реку любоваться грозной картиной ледохода. Отстояли заутреню и обедню, разговелись, перехристосовались, отдохнули малость, ну, и нечего больше делать, как только гулять.

Собрались на берегу и простой казалинский народ, и военные, господа даже — из начальства и зажиточного купечества, со своими семействами, кто пешком, кто в экипажах, кто верхом, по местному обычаю... и все теперь внимательно на ту сторону всматриваются — и простыми глазами, и в бинокли.

Очень занимает всех этот тарантас, что стоит у самой воды, отрезанный бушующей рекой от города и всего жилого, уютного.

Над широкой Дарьей — туман ледяной; неясным пятном виден громоздкий, тяжело нагруженный экипаж, уже распряженный. Верблюды, привезшие его, лежат около, а один забрел в береговые камыши, чуть виднеется. Киргиз-лауча пытается огонь разложить, да дело «плохо клеится» — дымит только промерзлое, сырое топливо. Кто в тарантасе сидит, не видно, а на козлы взобрался высокий человек в военной шинели, шапкой машет и, должно быть, кричит... Помашет, помашет, да и приставит руки ко рту, а ничего не слышно; ширина такая, что и при спокойной воде слов разобрать невозможно, а где же теперь, когда на реке стоит стон стоном, и льдины, как бешеные звери, друг на дружку лезут — сшибаются.