Николай Каразин - Рождественские рассказы

— Только, дорогая моя, — говорил после доктор, — я, как хочешь, этого кирасира, этого откормленного борова, прости за выражение, я его не переношу!

— Ах, милый мой мальчик, ведь с ним я не тебе ставила рога, а мужу... с тех пор как ты...

— Ну, а грек Штаны-штопало?

— Да ведь это миллионер! Ведь, ты знаешь, барон был страшно скуп, особенно последнее время.

— А румын — первая скрипка?

— Ну, какие все мелочи и притом это так давно... Ты бы припомнил еще мое пансионское увлечение, о котором я тебе рассказывала... но теперь...

— Теперь... — шепотом прошамкал доктор, так как его рот был прикрыт чем-то душистым и влажным.

— Фуй-фуй, какие свиньи! — простонала бедная душа наблюдателя, искренне пожалев, что лишена материальной силы, возможности запустить в этих свиней, чем ни попало.

Опять длинная анфилада комнат. Там за небольшим зимним садом комнаты дочери, там уютный кабинет и спальня доброй Нины. Она всегда была такая ласковая, такая милая кошечка.

У Нины гости; две ее приятельницы остались ночевать — Нина так боится покойников.

— Эта отвратительная привычка держать целых трое суток… дома!

Перед словом «дома» девушка сделала легкую паузу, она не произнесла именно, что держать, но баронская душа ясно расслышала слово «падаль».

— Вообще, — ораторствовала Нина, — папа умер так некстати, так глупо! И совершенно спутал все наши... расчеты... Представьте, доктора уверили, что протянут его до марта... конец сезона. Они обещали даже, что у папы хватит сил выдержать поездку на Ривьеру. Там он и мог бы умирать, сколько угодно. Мы бы его там похоронили и остались бы на весь сезон в Париже... хоть целый год и, конечно, могли бы вовсе не стесняться трауром... А теперь! Перед самым началом сезона! Все планы насмарку. Спектакли наши пропали, мне ни в чем, ни в чем нельзя участвовать, от всего отказаться... целую зиму! Это ужасно! И потом этот безобразный траур, черный цвет, который мне совсем не к лицу. Маменьке хорошо! Ей очень даже идет черное, ее на десять лет молодит траур, ей не нужны выезды, она будет себе утешаться с греком и румынскими скрипачами, она теперь еще доктора завела... ей хорошо... А я... Господи, как я несчастна!

— Фу! Мерзкая девчонка! — тоже сплюнула (мысленно конечно) душа барона и поплелась в еще более отдаленные апартаменты, занимаемые многообещающими юношами — сыновьями.

Там было довольно шумно; как кажется, у бедных сирот шло что-то вроде легкой пирушки. Оповещенные по телефону, к молодым баронам приехали трое товарищей, во-первых, выразить свое соболезнование, а во-вторых, с добрым намерением непременно чем-нибудь развлечь, утешить бедных друзей, а потому пригласить на какой-то особенный пикник, устроенный экспромтом очаровательной Жоржеттой Флик. Пикник этот устраивался по случаю... ну, по какому случаю? Решили сообща, что по случаю ускоренной, сверх скучного ожидаемого срока, кончины незабвенного их родителя.

— Конечно, — философствовал Коко Пальчиков, — кончина явление весьма печальное... так, по крайней мере, принято считать в порядочном обществе, но с настоящим случаем совпадают и большие личные и даже общественные выгоды, например...

Пример такой сейчас же привел барон Пьер:

— Мне надоели, — говорил он, — эти вечные и скучные истории... Папа, одолжи сто рублей... Шер папахен, мне непременно нужно полтораста... и всегда при этом строгие взгляды, упреки и пренеприятные замечания!

— Канитель!

— Просто извод! Бесцельный, глупый извод! Злоупотребление отеческим правом!

— И почему это право?— сомневался Поль. — В чем его основания? Просто самодурство, злоупотребление властью.

Братья умалчивали при этом, что их очень беспокоили подходящие сроки их векселей, да еще с папашиными бланками домашнего, так сказать, кустарного производства. Громадные могли бы быть неприятности!.. А тут помер, преставился, и все насмарку!..

Дети барона, как видно, очень любили это выражение.

Конечно, надо все-таки соблюсти некоторое уважение к печальному факту — они выйдут по черной лестнице и вернутся часам так к восьми утра, когда еще чуть светает... Завтра на панихиде будут стоять с бледными изнуренными горем лицами.

— Partons! — возвысил голос один из юнцов. Он уже был пьян и со вниманием присматривался, как это Поль отбивает, у шампанок горлышки, ловко ударяя о шпору.

— Для скорости? — хохотал другой юнец.

— Ну! Еще по стакану, за упокой родительской души, и марш!

— Partons, Partons... Тс! Не шумите!.. Знаете — как опереточные заговорщики: тихо, тихо, тихо, тихо...

— Мерзавцы! — заныла родительская душа и, глядя вслед последнему, грустно покачала головой, то есть, хотела бы покачать, если бы таковая при ней оказалась...

Но реальная баронская голова лежала на своем законном месте неподвижно, покрытая восковой, мертвой бледностью и ничего не могла ни слышать, ни видеть, ни обращать даже внимания на то, что в глухую ночь, у ступеньки катафалка, вся съежившись от внутреннего холода, стояла на коленях старушка няня и тихо, беззвучно, но горько плакала, осеняя и себя, и в гробе лежащего крестным знамением.

«И самого умершего знала она еще молодым барином, и дочку его нянчила, и обоих юнцов, поочередно, выкормила. К дому, как кошка, привязалась... злая барышня, своекровная, вертопрахи разнузданные молодые баронята, а уж про саму и говорить нечего — просто шалая, гулящая баба... Только и держался дом покойником, все распадется теперь, все пойдет прахом... Выгонят ее, не пожалеют!»

Такие мысли бродили в голове старушки, а ее сухие губы шептали:

— Помяни, Господи, душу усопшего, хоть и немецкую душу, а все ж христианскую... Пошли ей мир и вечное успокоение!

И баронская блуждающая душа эту скорбную молитву слышала и, как оказалось впоследствии, приняла к сведению.

Наступил, наконец, день торжественного погребения.

Несмотря на то, что большая зала была переполнена скорбными посетителями, было тихо. Шел только легонький шепот, напоминающий шелест в лесу осенних листьев. Голос пастора раздавался отчетливо, хотя драпированный сукном потолок и стены мешали несколько должному резонансу.

Но вот послышались сначала сдержанные, глухие рыдания, постепенно все усиливаясь; у самого гроба, в глубоко скорбных, коленопреклоненных позах, находилась и жена, и дочь. Они молились, жарко, увлеченно молились, молились, молча, пока торжественно и плавно лилась речь пастора, но тот кончил, надо было приступить уже к более явному выражению печали.

С баронессой сделалось даже что-то вроде истерики, ближайшие друзья и знакомые поспешили с медицинскою помощью. Поль и Пьер стояли неподвижно, словно на часах, по обеим сторонам гроба родителя; они оба были тоже очень бледны и, конечно, как мужчины твердой воли и характера, не плакали, но чувствовали себя не в своей тарелке незаметно от постороннего взгляда пропихивать в рот мятные лепешки, чтобы унять несвойственный печальной минуте запах вакхического угара.