Николай Каразин - Рождественские рассказы

Радуется сердце Хакимово: вот, думает, теперь, насажу тебя, как шашлык на стержень... А ну, родной, ну, рыжак, ну, наддай еще немножко!.. Гей!

То вправо копье клонится, то влево, то вверх выше головы тычет, словно вот отводит его сила какая-то!.. В землю на всем скаку ткнулось концом, как стекло, на мелкие куски гибкое древко разломилось... Хватился за стрелы Хаким, глядь, а саадак-то со всем снарядом оборвался на скачке, назади где-то далеко остался... Хватился за саблю Берды, засела в ножнах туго, не вынимается, а до той поры легко ходила, как по салу сама вылетала, сверкая на солнце кривым, золотом сеченным, чеканом убранным, бесценным клинком, что покойный Хаджи-Измаил еще отцу Хакимову из Мекки в подарок привез.

Обернулся тут кара-джигит, стал; остановился сам собой и рыжий конь Хакима-Бия.

Сух вороной, ни пылинки на нем, ни пятнышка мыльного; боками не поводит, ноздрями тонкими не пышет, словно и не скакал сейчас, а только что с долгой выстойки седло на него накинули...

У рыжего коня колени дрожат, подгибаются, глаза потускнели, раздуло бока бурдюком, кровь из ноздрей рекой хлещет, струями пот грязный льется, у копыт лужи от этого пота поделались...

— Когда же ты, глупый, за мной гонять перестанешь, как ошалелый пес по степи за птицей? — спрашивает Хакима-Бия с усмешкой «черный джигит».

— А тогда, — ответил тот, — пока или сам костьми лягу, или тебя на куски живого изрежу, и мясом твоим поганым собак накормлю.

— Первого ты бы скорее дождался, да рано еще: ты мне, друг, пока нужен!

Сказал это кара-джигит да только его и видели, а уже на другой день нашли люди Хакимовы своего бия, без языка, без памяти, без силы, совсем полумертвого, а рядом с ним и коня его рыжего околевшего.

Задумались тогда наши удальцы, бросили свои неразумные поиски, вернулись домой и Хакима-Берды привезли несчастного.

А дома ждала их еще беда, четвертая: сгорели дотла кибитки все ночью, нанесло на них пал камышовый, этим палом, как кольцом огневым, охватило кочевье.

Сколько детей погорело, добра всякого!

Мать, старуха слепая, Хакимова, сгорела, из семи жен его только одна осталась в живых, самая злая, рябая, некрасивая.

Обнищал, ослаб, захирел когда-то славный, сильный бий Хаким-Берды, собрал последние остатки добра своего, только и хватило, что на одного верблюда белого, тонкорунного, и поехал Хаким на этом верблюде, через реки Сыр и Аму, через царство Иранское, через горы каменистые, пески сыпучие, в Мекку на поклонение...

Отучил каждого пример несчастного бия на силу свою надеяться, за «проклятым» гоняться. Стали тогда другие средства пробовать, к колдунам, да к знающим людям, к муллам обратились.

Распродали те народу страсть что тумаров (талисманов) всяких, всю кору с аулье-агач, со святого дерева, что на Ори росло и теперь середь степи красуется, ободрали — человека не было, у кого чего бы такого в запасе не было; и на себя, и на коней своих надели, филинов, сов всех переловили и на кибиточных тендюках поразвесили — ничего не помогало да и только!

Рыскает себе по степям кара-джигит, языком своим и глазом зло сеет, на тумары эти глядя, посмеивается: мулл святых, людей-знахарей одобряет...

Покорностью, мольбой взять его хотели, на корысть поднялись, подарки многоценные предлагали: сотнями отборных голов скота, бойкими иноходцами, коврами, золотом, всем кланялись...

Ничего не берет, надо всеми поклонами да посулами только потешается.

— Чем вы, — говорит, — меня задарить хотите, чем ублажить можете, когда и все-то вы сами, с добром своим и, степи все, и воды, и леса, и горы — все мое!

Повесил головы весь люд кочевой, призадумался — кончились дни вольные, веселые, настало время иное...

Чумовое, поморное, засушное, голодное время, — всякое горевое — того легче бы было!

И небо-то перестало яснеть, словно дымом его застлало, и солнце тускло в дыму так светило, и воды в реках лениво струились, и трава не так, как прежде, цветами пестрела, и дичь-то вся стала осторожнее, пугливее...

Только в кочевьях старого хана Аблая, словно как будто полегчало, словно на те места сила «джигита черного» слабее налегла.

Годы идут, а с годами все живое растет, равняется. Выросла, выровнялась на диво всей степи, девкам на зависть, молодым батырам на разгар Узун-Чашь (Длинноволосая) красавица, любимая внучка хана Аблая, от сына его младшего, что на Яике десять лет назад убит был пулей вражьей...

Росту высокого, костью широкая, телом дородная, а прозвали ее Узун-Чашь за то, что и взаправду такие волосы длинные, черные были, что, стоя, косы до земли достигали...

Сядет, бывало, красавица коня своего купать в озере, голая, волосами только, словно халатом, вся покрывается...

Косы ее плести две подруги придут, с утра, с восхода солнечного весь удой кобылий утренний сидят за работой...

А наездница какая была Узун-Чашь! В кыз-бырры (волк-девка) игре джигита ей не было равного, не говоря уже про других из той же бабьей породы. Что ни игра, бывало — всех парней и своих, и приезжих плетью перехлещет, и ничей молодецкий поцелуй до ее красных, жирных губ до сих пор не касался.

Второй десяток лет внучке Аблаевой уже был на исходе... не корыстен был старый дед, не запрашивал калыму, джаксы (добро) несметного, непосильного, а разборчива была сама очень, не хотела идти в дом к слабосильному, все по плечу своему приискивала такого, чтобы ее осилил, с коня сорвал, заласкал, затрепал на скаку, силком до полусмерти.

Много тогда со всех концов земли и своих, и чужих молодцов сюда приезжало. Такие бывали батыры, что и не видывали прежде...

Приезжал и монгол с китайского царства, и иран-человек, купец богатый, и узбек, и туркмен на коне цыбатом, наезжал женихом-гостем, и урус-казак; все ни с чем назад, по домам разъехались.

Думали все тогда, печалились, что совсем всю жизнь девка яловой останется, незамужней, не будет от нее приплода молодецкого, да судьба помогла...

Пришло время и смирилась гордая и сама полюбила всей душой одного парня тихого, доброго, пастуха-бедняка соседнего...

Донял ее пастух не силой богатырской, не удалью джигитской, не конем огневым, не осанкой гордой, не разбоем добычливым, не охотой удачливой, донял ее Аллаяр глазами своими ясными, песнями своими сладкими, что, бывало, всем аулом слушаешь, не наслушаешься...

Рад был сам дед Аблай-хан хоть такому выбору, внучке своей не перечил, к свадьбе, к загулу готовился, с жениха калыму не взял, для порядку только свое же добро за его считал...

Одарил старик на радостях Аллаяра того песенника халатами цветными, пестро шитыми, лихими конями по выбору, подарками всякими ценными.

Одарила его красавица Узун-Чашь взглядами своими огневыми, до сердца прожигающими, поцелуями звонкими, что далеко кругом слышались. А тот, знай, поет, у порога кибитки ее сидючи, балалаечки струны перебираючи, да и песни-то у него пошли теперь все новые: и про солнце на небе, и про горы дальние, синие, про леса темные, дремучие, про туман утренний, марево лживое, чудное, про цветы в степи, про орла в поднебесье, про всю тварь живую в тех песнях говорилось.