Николай Каразин - Рождественские рассказы

Говорит кара-джигит, хохочет, в седле гнется, переваливается, а глазами своими так на кибитку и уставился ту самую, где Узун-Чашь сидит, да на игры молодецкие, глядя, тешится.

Побледнела вся длинноволосая, огнем гневным глаза разгорелись, заскрипели у нее зубы белые, ровные, капли крови на губах выступили...

— Не слушай его, оставь, — шепчут ей люди на ухо, — слово нечистое не порочит тебя, не ложится позором, грязью... Потерпи, пусть его вволю издевается...

— Что?.. Молчит, не откликнется? — снова голос Черного слышится... — Верно, и вправду слава-то про нее лживая, нахваленная... Что ж, может, по батырам и наездница, — по ягнятам прут, по руке и плетка... А вот как нагрянул настоящий батыр, так и поджала хвост, как собака паршивая, чуя волка, в жилье прячется...

Поднялась с ковра Узун-Чашь, выпрямилась... Старый дед Аблай ей навстречу идет...

— Не пущу, — говорит, — что за дело такое, внучка затеяла?! Не бороться тебе с тем, кого и молитва не берет, и тумар святой, не то уж сила человеческая... Посильнее тебя был Хаким крутонравный, а и того в дугу скрючило... Не пущу!..

Бабы, дети в ноги валятся... За подол Узун-Чашь хватают, землю целуют около.

— Не ходи! Не ходи! — ревут, вой на все кочевье подняли.

Молодые женихи тесным кругом ее охватили, даже и гости чужие, наезжие и те поперек дороги толпой стали плотной.

— Не ходи, оставь! — только и слышится...

А джигит, Абласты проклятый, смехом своим бахвальным все голоса покрывает.

— Берегите ее, — кричит, — сторожите овцу слабосильную... Горе-наездницу... Там вон козел старый сорвался, не ушиб бы, гляди, чего доброго... Опять, слышно, мышь бродит по степи, — как бы тоже, не ровен час, не обидела!..

За ножи взялись наши молодцы, да как вспомнили про Хакима несчастного, только в землю глазами потупились.

Разметала толпу Узун-Чашь, вздохнуть раз не успел народ, уже сидит она на коне своем, и не знает конь как ступить ему, грозно фыркает, зверем топчется...

Не успел народ другой раз вздохнуть...

Понеслась к столбу Узун-Чашь руку с плетью высоко подняла... Отскочил джигит, началась гоньба.

Не гоньба-то была — горе великое!

Как безумная, злой немощью одержимая, без сноровки, как шальная, Узун-Чашь по степи мечется... Уж и плеть ее из рук выпала, и поводья конские вольно треплются...

Замирая, за гриву она хватается, с седла скользит, наземь клонится...

Третий раз не вздохнул народ...

Чалый конь Узун-Чашь один в поле бегает. Подхватил поперек седла Албасты нашу красавицу и унесся вдаль, словно волк матерый с овцой краденой...

А народ стоит, молчит и глядеть не смеет.

У Аблая-Хана слезы из глаз катятся. Аллаяр-жених разбил балалай свой вдребезги и, как громом убитый, наземь грянулся...

Тишина кругом — все как вымерло...

И случилось тут диво дивное, небывалое и нежданное...

Ак-Джан — душа чистая, на лошадке своей смиренной из-за ставки тихо выехала.

Улыбаются ее губы добрые — ясный теплый день в очах светится...

Подхватило ее, словно ветром перышко, и помчалась она вслед за похитителем.

Крылья... Крылья белые, лебединые у Ак-Джан за плечами выросли... Это видели...

Это видел всяк — видел стар и млад... Байгуши слепые, нищие, а и те крылья эти видели и народу в песнях о них поведали...

Обогнала Ак-Джан Албасты-басу, поперек стала, — прочь откинулся, заметался в страхе дьявол проклятый, наутек пошел, сам к седлу припал; пронимает дрожь джигита черного, как сухую кору смолистую на огне, крутит его, корежит...

В мыле конь, не знавший устали, злобно уши жмет, спотыкается.

Наседает Ак-Джан на него, бьет копытом лошадь, крутит пыль столбом черную, и мелькают в тени той только крылья белые, лебединые...

Смрад и дым валит, пламя красное языком в том дыму пробивается, во все стороны земля треснула, и пропал, сгиб в огне Кара-Джигит проклятый, душой чистой осиленный...

Не видали с той поры в степи джигита черного, не мутил он народ, не показывался...

Не видали больше и Ак-Джан, доброй девочки... Высоко на миг мелькнула она белой чайкой, голубком в синеве небес она сгинула...

Это было давно...

Это было тогда, когда и земля, и небо, и люди, и обычаи, и все было не такое, как нынче.

Большое ханство на земле было... Только одно и было такое, и никогда оно уже более не повторится, потому, что раз погибло волею судеб, то больше народиться на свет не может.

В этом ханстве ханом сидела женщина, и сановники все были женщины; сам Диван-Беги были женщины, и джигиты-воины были женщины, и судьи женщины, даже казы со своими муллами были женщины... Такое это уж было бабье царство.

Хана-женщину звали Занай, и сидел этот хан-женщина в городе Самираме.

Чудный это был город, совсем не такой, как нынешние города.

Стоял он не на земле, а высоко над ней, на тридцати семи тысячах столбов; и никто не мог войти в него своей волей. Никакой враг не мог достать до него с самого высокого коня, самой длинной пикой, самым длинным арканом.

Потому и держался так долго этот женский город.

В городе Самираме были и мужчины (нельзя же, чтобы совсем уж без них), только этих мужчин было немного.

Женщины все делали: и совет держали, и народ судили, и на войну ходили, и на охоту... Мужчины же сидели дома, взаперти, и только сакли убирали, пищу варили, скот доили, чистили да малых детей нянчили.

И не всех детей, а только мальчиков; девочки же все были в одно место собраны, а жили они во дворце хана Заная, под присмотром ханским, пока не вырастут.

Новорожденных девочек всех оставляли, а мальчиков собирали вместе, клали в ряд, оставляли только одного живого со ста, а остальных вниз сбрасывали волкам, тиграм, львам и птицам хищным на растерзание.

А выбирала того мальчика счастливого, одного из ста, кому жить-вырастать можно было, слепая старуха. Затем слепая, чтобы сама судьба, без ее воли, руками ее правила.

Вот пришло время родить самому хану-женщине Занаю...

Когда осенью небо снимет с себя свои синие одежды и наденет серые, оно начинает плакать над землей, и много слез-воды падает сверху...

Вздуваются тогда сильно глубокие и широкие реки, наполняются до краев озера, а все на небе слез-воды не убывает.

Так начала плакать слепая старуха, когда пришло время родить хану Занаю.

Собрался народ вокруг плачущей; стали спрашивать:

— Что вызвало у тебя, вещая, эти обильные, горькие слезы?

— Горе великое собирается над нашими головами, — отвечала старуха, — и это горе сидит теперь во чреве нашего хана Заная. Родит хан не девочку, а мальчика и погубит этот новорожденный наше женское царство!

Только сказала эти слова старуха, пуще заплакала, слезами разошлась, растаяла, и на солнце место сырое без следа и знака высохло.