Николай Каразин - Рождественские рассказы

В амбразуре окна сгруппировались ближайшие приятели и сослуживцы покойного, все люди чиновные и солидные... обменивались мыслями и поминали усопшего!

— Говорят, много больше миллиона осталось! — говорил один.

— Полтора! — подтвердил другой.

— Ну, нет, побольше! — подмигивал третий.

— Здорово накрал! — чуть не вслух подумал четвертый.

Бедная душа барона незримо носилась в кольцах синеватого дыма над головами присутствующих и, при взгляде на этот кадавр, в черном фраке, с руками сложенными на белом жилете и даже перевязанными ленточкой, ей стало так невыносимо тяжко, так грустно за свою земную оболочку, что она приблизилась вплотную к телу, охватив его своими сочувственными объятиями; она, словно, захотела вновь войти в свое прежнее обиталище, вновь перестрадать, с ним вместе, все свои уже миновавшие страдания.

Тут случилось нечто невероятное, то есть, если хотите, возможное, но в самых исключительных, редких случаях. Окостеневшие руки барона распались и судорожно вцепились в борта гроба, грудь глубоко вздохнула, глаза, стеклянные, холодные, они и при жизни, впрочем, были такие, раскрылись, и барон Иоганн фон Пудельвурст поднялся, посмотрел направо и налево, чихнул и обнаружил очевидное намерение выйти из своего пышного гроба.

В зале произошла неописуемая суматоха. Все не сразу поняли, что такое происходит перед их глазами. Не растерялась старуха няня, Прокофьевна, да два ко всему привыкших солидных представителя «Конкордии». Первая радостно крикнула:

— Голубчик, отец родной! Ожил!

А представители «Конкордии» ловко подхватили барона под руки и помогли спуститься со ступеней катафалка. И вот, в зале раздался хотя ослабевший, но хорошо знакомый, привычный, властный голос:

— Прокофьевна!

— Здесь, батюшка, здесь!

— Веди меня в спальню! Посылайте за доктором Миллером. Сделать сейчас ванну, в 26 Реомюра... Легкое слабительное и чашку теплого бульона с ложкою вина. В постель! А вы все... — Тут барон сделал соответствующий жест и, возвысив голос, произнес: — Вон!

Никто из членов семейства фон Пудельвурст не мог видеть ожившего: не приказано было принимать. Через час после происшествия прибыль доктор Миллер и одобрил все гигиенические меры Прокофьевны, не отходившей от постели «больного». Еще через час приехал известный всему Петербургу старичок нотариус с двумя статскими советниками и двумя клерками из своей конторы; писали что-то и подписывали, разъехались только к 11 часам вечера, а ровно в полночь барон скончался уже окончательно и бесповоротно.

Ровно через шесть недель тайна делового заседания в спальне покойного обнаружилась: по бесспорному нотариальному завещанию, составленному по всем указаниям закона, наследницей многих благоприобретенных миллионов барона оказалась пороховская мещанка, Матрена Прокофьевна Прокофьева.

Давно это было — давно!

Много воды с тех пор ушло в Иргиз и Ори, много песку нанесло на мертвую Бек Пакдалы, много сочной, зеленой травы вольными табунами потоптано, много раз птица перелетная, с холодных сторон, за Арал тянула и назад по веснам возвращалась, много детей грудных стариками стали, много кладбищ курганами — мертвыми аулами — степь изукрасили...

Это было тогда, когда кочевой народ одну власть знал, одну силу: дедов своих родовых, седобородых; о другой какой власти и не слыхивал, тогда, когда никто не считал кибиток наших, никто податей не сбирал, никто никого не боялся...

Страшен, по слухам, был кокандский хан, грозен эмир, бухарский владыка, лют и могуч хан хивинский, — да все они трое далеко от наших вольных степей сидели и сюда не ходили к нам. Не ходил сюда и урус, человек стороны холодной, а, если и заглядывал когда такой, так больше с лаской, дружбой... Сила царя белого нас миновала тогда... Ни одно колесо тележное гулевую землю нашу не резало.

Давно это было — давно!

Хорошо, привольно жилось с те времена человеку кочевому. Бии богатые всех около себя кормили, всякому жить вволю давали... Дела-работы не знали, не дело то было — забава! Гуляй с табунами по зеленым лугам, спи хоть с утра до ночи с овечьей отарой, гоняйся с борзыми за волком вороватым, лови лисиц по скалистым балкам, с соколом зорким по окраинам степных озер рыскай, лебедя белого, гуся хохлатого, цаплю длинноногую выглядывай… Бии поссорятся — всякий свой народ скликают, набеги чинят друг на друга; те нас, мы их, — кто кого осилит; своя сабля — суд, своя стрела — расправа. Лихие джигиты, не то, что теперь — наперечет, а без счету, без имени были: грудной ребенок и тот за гриву цеплялся, сидел, не падал... А кони были какие!.. Ветер, не кони!..

Весна проходила. Таял снег на равнинах, ручьями по балкам сбегая, пробивала травка пригретую землю, цветы из-под снега желтели... Без конца, без счета тянулись наши караваны с зимовок, на привольные места, кормовые; глазом не окинешь, все верблюды да верблюды идут, бубенцами позванивают, ковровыми юламейками на спинах горбатых покачивают... Стон стоном по степи во все концы несется; и кони ржут, и бугаи вопят, овцы блеют — все живое, молодой, зеленой листве радуется...

Девки красивые, толстые, в тепле холеные, мясом кормленные, в запуски с джигитами на конях носятся, меж верблюдов увиваются, друг от дружки хоронятся, друг дружку гоняют, выслеживают... Старые деды, седобородые, шагом едут, важно, сановито, на молодость любуются, свои былые годы поминают.

День, другой идет, недели проходят в пути... Что ни утро — новые утехи, что ни ночь...

А на место стали, просторно кибитки поставили... Места-то вволю!.. Не мереное, не топтаное, не травленое!.. А в запасе таких благодатных мест — сколько хочешь! Хоть все круглое лето всем кочевьем слоняйся!

Жилось сыто, тепло, раскидисто, весело, радостно, вольно, приплодно... Умирать никому от такой жизни не хотелось, — да и смерть-то сама наших недолюбливала, не больно охотно к нам жаловала, по ста лет старики не в диковинку были — джигитами еще считались. Попадались нередко и такие, что и годы свои считать перестали. Попрочнее народ-то был нынешнего!

И вот в это-то самое время, — волей ли Аллаха, чем разгневанного, темной ли силой шайтана, людскому счастью завистника, — пришла беда тяжкая, обидная, легла ярмом тяжелым на вольные плечи, камнем на сердце, хмурой думой в голову забилась, и как метел хвостом холодным смела и веселье, и радость, и забавы все наши охотничьи.

А пришла беда эта без грому, без шуму, без похвальбы, без послов-задир, на бой подбивающих, пришла нежданно, невидимо... Не сразу еще и поняли все-то в чем дело; потом уже досужие люди додумались, другим указали...