Николай Каразин - На далеких окраинах

Всадники, один за одним, потянулись вдоль берега, почти у самой воды и шли таким образом довольно долго; потом они свернули влево по узкой тропе, протоптанной дикими кабанами, и углубились в густые камыши. Высокие стебли, перепутанные снизу вьющейся травой, сплошными стенами стояли по сторонам этой, едва заметной тропы. Длиннохвостые фазаны несколько раз с шумом вылетали из-под самых конских ног. Кое-где, сквозь камыш, сверкали небольшие водные поверхности заливных озерков.

Солнце село, и темнота наступила быстро. Над камышами подымался беловатый туман. Рои комаров сероватыми облачками носились в воздухе. Какой-то заунывный, странный звук пронесся над водой и замер; за ним следом прозвучал другой, подобный же, но вот еще... не то птица какая-то... не то ветер в камышах... не то...

Вон вниз по реке плывут какие-то черные предметы. Тихо, беззвучно скользят они по зеркальной поверхности... Это «салы» [8] Небольшой плот, связанный из снопов камыша, на котором кочевники на берегу Дарьи отправляют топливо, корм, а иногда и другие произведения, даже мелкий скот, на ближние береговые базары. киргизские спускаются вниз с запасом камыша или сена, а, может быть, на них и сочные арбузы и дыни... Беззаботно, предавшись течению, плывет узкоглазый степняк, сидя на своем нехитром судне, и поет свою нехитрую монотонную песню.

Проплыли мимо эти лохматые, словно небольшие копны скошенного сена, плоты и скрылись в густом тумане.

Наконец, передовой узбек остановился и сказал:

— Хорошо, тут и остановимся.

Ноги Батогову развязали и сняли его с лошади, но едва только его поставили на ноги, как он тяжело рухнул на песок: совершенно отекшие ноги отказались служить Батогову.

— Ну, брось его; пускай тут и лежит, — сказал узбек. — Оставь, не вяжи, — обратился он к джигиту, принявшемуся снова скручивать ноги пленника. — Не уйдет и так: видишь, он и стоять даже не может.

— Они крепки… эти русские собаки.

— Ну, ну, брось!

— Смотри, мы заснем, а он уйдет.

— Ну, когда заснете, тогда опять свяжете, коли пятеро одного боитесь, — сказал Батогов, который слышал, что о нем говорили.

— Э-э, ишь ты, очнулся.

— Да и говорит как, по нашему. Ты не из нугаев ли? [9] Из татар.

— Я-то? Я — русский, — сказал Батогов. Он рад был заговорить с своими мучителями и надеялся выговорить себе еще какую-нибудь льготу.

— А русские все говорят по-нашему, — заметил серьезным тоном узбек. — Я сколько ни видал русских, все говорят... кто хорошо, кто дурно, а все говорят...

— Им шайтан помогает.

— Они оттого и живучи очень... Я в прошлом году одного резал-резал, а он все не издыхает; совсем голову отрезал, а он все кулаки сжимает.

— Это что? Я одному отрезал голову, положил в куржумы (переметные сумки), привез в аул, два дня в дороге был; вынимаю...

— Что же, верно плюнула тебе в бороду?

— Нет — куда: совсем протухла, даже позеленела вся...

Джигиты расхохотались.

Тем временем лошади были привязаны к приколам и разнузданы. Барантачи расположились на небольшой, свободной от камыша поляне, у подножья наносного песчаного бугра, с высоты которого можно было видеть довольно далеко через вершины окрестных камышей. Один из шайки взобрался на самый верх и лег на живот сторожить, лег и тотчас же задремал: сильная усталость брала-таки свое, да и сторожить-то было нечего: кто отыщет разбойников в этих глухих местах, где раздолье только кабанам да тиграм?

А темнота ночи все усиливалась; небо все сплошь высыпало звездами; по темному фону проносились яркие метеоры, оставляя после себя на мгновение блестящие, сверкающие миллионами бриллиантовых искр полосы; по всем направлениям чертили падающие звезды. Туман густел, и его беловатые волны все ближе и ближе подступали к бархану, на котором устроилась на ночь банда. Все кругом словно потонуло в этих волнах, и эти четыре полудиких наездника в своих характерных костюмах, со своим пленником-гяуром, приютились точно на небольшом острове; даже лошади их, от которых отделяло пространство не более десяти шагов, чуть виднелись неясными силуэтами, и только громкое фырканье да брязг наборной сбруи, увешанной амулетами, изобличали присутствие животных.

Батогову было холодно, и его пронимала лихорадочная дрожь. Его шелковая белая рубаха была вся изодрана во время борьбы, шапка потеряна, да и панталоны, намокшие во время переправы, мало согревали наболевшее тело...

— Хоть бы огонь развели, — проворчал он.

— Чего тебе еще? — отозвался кто-то.

— Холодно; огонь разложите.

— А вот уйдем подальше от ваших казаков, тогда и будем греться.

— Погоди, завтра жарко будет.

— Да этак до завтра сдохнешь.

— Да, ну, не ной, собака!..

Джигит замахнулся на Батогова.

— Сейчас ударит, — подумал Батогов и совершенно равнодушно смотрел на джигита: им начала овладевать какая-то непонятная апатия. — Ну, пускай бьют, — думал он, — а резать захотят — пускай режут. — И он даже не отодвинулся от них подальше, даже глаз не зажмурил, когда нагайка взмахнула над самой его головой... Его внимание вдруг почему-то обратила на себя торчащая силуэтом фигура сторожевого на вершине бархана. — Ишь, как торчит эта остроконечная шапка, отвороченные, разрезные поля торчат словно рога... ну, совсем, как у черта... Должно быть, и хвост есть, да, не видно в потемках.

Однако, киргиз только взмахнул нагайкой, но не ударил. Он отрыгнул свою табачную жвачку, сплюнул и отвернулся от Батогова. Все плотнее сдвинулись друг к другу, только пленный лежал несколько в стороне, между общей группой и сторожевым барантачем.

— Эй, Сафар!

— Э, — отозвался Сафар, расстегивая ремни у своей кольчуги.

— Ты бы рассказал сказку, а то, пожалуй, заснешь.

— Ну, Сафар, рассказывай, — сказал узбек и подвинулся поближе...

— Сафар мастер говорить, — заметил сторожевой, спускаясь понемногу.

Один из них тем временем достал из куржума бараний курдюк, добытый при проезде через кишлак, вынул псяк (нож с загнутым кверху концом) из кожаных зеленых ножен и принялся резать белое, сырое сало...

— Вот и тебе, жри! — Он швырнул Батогову ломоть сала, который шлепнулся на песок у самой его головы.

— Да вы хоть бы руки развязали; а то как же я есть буду? — сказал Батогов.

— Ладно, и так сожрешь, не подавишься...

— Поди, развяжи, — сказал Сафар, прожевывая, — а то и собака, когда ест, лапами придерживает.

Батогова если и не развязали совсем, то, по крайней мере значительно ослабили веревки, и он мог, хоть сколько-нибудь, воспользоваться своими руками, но и тут повторилось то же, что было с ногами; и долго еще, пока не восстановилось задержанное тугой перевязкой кровообращение, пленный не мог пошевелить ни одним пальцем.