Николай Каразин - На далеких окраинах

— Ну, так как же? — сказал узбек.

— Яман! — произнес тот, кто был в сторожах, и даже свой малахай шваркнул об землю.

— У, проклятая собака! — выругался тот, кто рассказывал о живучести русских, и ткнул каблуком сапога в спину пленника.

— Я-то чем виноват? — простонал Батогов. Острый окованный каблук угодил ему как раз между лопаток, и заныла без того уже наболевшая спина несчастного.

— Ты чего же это бьешь-то его? — сказал Сафар. — А потом на себе что ли потащишь?

— Была охота!..

— То-то; ну, так и не тронь: ведь не твой.

— А то чей же?

— Чей? Там разберут, чей.

— Ну, да что спорить... Так «стали точить ножи...» — рассказывай, Сафар, все равно уже...

— Светать начинает, — сказал узбек. — Что же, как: мы тут, что ли, просидим день-то или пойдем дальше?

— Как пойдешь-то пешком: увидят не уйдешь. А мы лучше ночью.

— Ничего, пока камышами и днем ладно.

— Много ли камышами? Тут сейчас и степь.

— А Аллах-то на что!..

— Ну, пожалуй, идем.

— Эй, ты! — крикнул узбек Батогову. — Можешь идти, что ли?

— А вы бейте больше, тогда я совсем лягу, — отвечал Батогов все еще под влиянием полученного толчка.

— Ляжешь — зарежем.

— Да режьте, черт вас дери! Мне же лучше: по крайней мере, конец разом.

— Да, говори, а до ножа дойдет — запоешь другое!..

Батогов поднялся с земли и покачнулся; ближайший джигит поддержал его за ворот рубахи. В таком положении он спустился с песчаного бугра. Ноги, отдохнувшие за ночь от тугих перевязок под брюхом лошади, ступали неровно, но уже хоть сколько-нибудь могли служить Батогову.

— Пойдет! — сказал узбек, оценив одним взглядом шаткую походку пленника.

Барантачи подтянули свои шаровары, сняли сапоги и привесили их сзади к поясу. Босиком было много удобнее идти, чем на этих дурацких каблуках, совсем уж к ходьбе неприспособленных. Батогову связали сзади руки покрепче, а конец этой веревки один из барантачей привязал к себе; он же высвободил свою плетеную нагайку с точеной ручкой; может, подогнать придется при случае...

Партия тронулась, оставляя по левую руку беловатую полосу рассвета.

Туман стлался низко, и когда бандиты поднимались на какое-либо возвышение, то головы их виднелись довольно далеко и исчезали из вида, когда они снова спускались в более низменные места.

Эта вереница человеческих голов в остроконечных, рогатых шапках словно ныряла в беловатых, колеблющихся волнах утреннего тумана.

Темные массы развалин Чардары остались сзади. Камыши все еще были очень густы. Местами попадались выгоревшие пространства; они давно были выжжены и сквозь черные остатки обгорелых стеблей уже пробивалась сочная, молодая зелень новых побегов.

Босые ноги, непривычные к ходьбе, вязли в сыпучем береговом песке или скользили по жидкой солонцеватой грязи полувысохших затонов. Путешественники ворчали и ругались, когда им приходилось, при неосторожном шаге, накалываться на острые камышовые стебли или путаться в волокнистых корнях прибрежной растительности.

Все были в самом скверном расположении духа.

Скоро стало совершенно светло. Туман, покровительствующий беглецам, рассеялся под влиянием косых лучей восходящего солнца; слегка волнистая линия горизонта, развертываясь все далее и далее, открывалась перед глазами.

— Ну, теперь смотри в оба, — предостерег сзади всех идущий узбек.

Стал и Батогов «смотреть в оба», не увидит ли чего-нибудь утешительного.

Проведенная на отдыхе ночь, во время вчерашнего бега измученные большими переездами лошади барантачей, которые не могли идти так скоро, как свежие, застоявшиеся кони казаков, и ходьба пешком — замедлили побег барантачей. Если бы даже погоня и замедлила в городе с неизбежной в подобных случаях канцелярской процедурой в сборах, то она все-таки имела время «стать (как выражаются) на хвост» барантачам. Последние тоже хорошо знали все эти обстоятельства и игра становилась с каждой минутой рискованнее. Да к тому же и местность, до сих пор изрытая, холмистая, густо заросшая, стала заметно ровнее с удалением от Дарьи, и камыши стали реже и реже, уступая место низкой, колючей степной растительности.

Вдруг Батогов почувствовал, что его схватили за шею и повалили на землю.

«Ну, резать хотят!» — подумал он и тоскливо сжался, предчувствуя, как сейчас холодное, кривое острие ножа вопьется ему в горло.

— Слышишь, собака, если ты дохнешь громко, тут тебе и конец, — шепнул ему на ухо джигит, лежавший ничком рядом с ним.

Покосился Батогов на остальных: лежат все смирно, не пошевельнутся; казалось, что и дыхание даже затаили; только чуть кивает белая верхушка шапки Сафара, когда тот слегка приподнимал свою темно-бронзовую голову, чтобы посмотреть, что делается там, как раз между двумя опаленными кустами камыша, за этим солонцеватым гребешком, поросшим колючкой и высокой полынью.

Две маленькие степные черепахи медленно ползли друг за дружкой у самых голов лежащих, словно принимали их не за живые существа, а за груды неподвижного камня, но вдруг увидели, как кивнула Сафарова шапка, и спрятались в свои серые скорлупки. Два дымчатых ястреба носились в воздухе, плавно кружа над лежащими. Эти крылатые хищники приняли за трупы неподвижно лежавших хищников двурукой породы: жадных птиц особенно манили голые части тела пленника, неприкрытые рваным бельем и зиявшие кровавыми рубцами и ссадинами.

Вдали двигалась кучка всадников. Не более версты отделяло их от того места, где залегли барантачи. В этой медленно двигавшейся группе ничего не мелькало яркого; это-то отсутствие красных точек и напугало так беглецов: они издали узнали серые рубашки казаков и неторопливую, медвежью походку их коренастых лошадок.

Узнал их и Батогов, и самая жгучая, самая порывистая радость охватила все его существо. Он задрожал даже, он хотел громко закричать: «Сюда, сюда!» Он хотел вскочить.

— А этого хочешь? — шепнул ему на ухо кто-то и сильно надавил на затылок, Батогов зарылся лицом в мелкую песчаную пыль.

— Зарежу прежде, чем рот разинешь, — шепнул ему тот же голос.

«Господи! — подумал Батогов, — ну, я буду лежать, я буду молчать... Ведь они сами увидят: они едут так близко — ведь не слепые же они в самом деле... Они сюда повернули... они рысью поехали... они заметили»...

— Велик и един Аллах, велик и силен Магомет, пророк его! — шептал Сафар.

Прочие тоже бормотали что-то, уткнувшись носами в землю.

— Все равно зарежу: пропадем мы, пропадешь и ты вместе с нами, — шептал джигит прямо в ухо Батогову.

«Эх, коли б не связаны были руки!..» — подумал Батогов и крупная слеза, совсем помимо его воли, покатилась по грязной щеке и нестерпимо защекотала, пробираясь у него под носом...