Аркадий Селиванов - Чертополох

Курнатович подошел к жене и ласково погладил каштановую, наспех и небрежно заколотую, косу Маруси.

— Нет еще, — улыбнулась она, беря руку мужа, и тихонько пропела тоненьким голоском: «Я увядаю с каждым днем, но не виню тебя ни в чем»…

— Да, а все-таки это моя вина: я помню, ты не хотела ехать сюда, звала в Харьков. Меня соблазнили письма Воронкова. И правда, зарабатываю-то я много, но все уходит в эту бочку Данаид. Этот месяц у нас опять нехватка. А скоро зима. У тебя нет шубки… И дров нужно запасти, а то замерзнем. Домишка-то этот гнилой, сквозь стены продувает. Поискать бы другую квартирку?

— Не стоит. Я уже привыкла.

— Хуже всего, что весь день ты одна… — сказал Дементий Петрович. — Соседи наши… Бог с ними! От хозяина постным маслом пахнет, от парикмахера — аптекой несет. Старухи еще какие-то… Не с кем слова сказать.

— И не нужно. Я не скучаю, — вздохнула Маруся. — Есть книги, газеты… Заведу себе котенка… Куплю вот завтра шерсти и начну вязать тебе шарф, потом напульсники… Потом Алеше… Потом…

— А потом, в один печальный вечер, я найду мою Маруську на веревочке, на гвоздике, а вот тут на столе — записку: «в смерти моей никого не винить»…

— Никого, — грустно улыбнулась Маруся. — Никого, кроме войны и революции.

Курнатович закурил папиросу и потолкался по кабинетику.

— Знаешь что? Пойдем сегодня в кинематограф!

Маруся поморщилась.

— Не люблю я.

— Ну, все-таки, люди там, музыка, Глупышкины… Здесь недалеко есть приличный театрик… Пойдем?

— Уговорил!

Маруся потянулась, взглянула в окно на быстро темнеющее небо и ушла в соседнюю комнатку одеваться.

А Дементий Петрович в ожидании присел к столу и задумчиво пощипал бородку.

«Нет уж, — решил он. — Никакого рая в шалаше не будет. Сейчас она скучает, потом она станет злющей и…»

— Маруся! — крикнул он. — Хочешь, вместо кинемо, поедем к нашему студиозусу?

— Нет, — ответила она и, хлопая дверцей шкапа, снова замурлыкала вполголоса надоевший романс: «Я увядаю с каждым днем»…

— Знаешь, — сказала Маруся, выйдя на улицу и похлопав перчаткой по черной добродушной морде Жука. — Я сегодня в одной газетке прочла забавную и грустную историю. В каком-то городке, в Сибири, пришел в редакцию газеты солдат и принес письмо… Трогательное такое воззвание к «братьям и сестрам», бросьте, мол, смуту, тушите огонь, спасайте Рассею… По-моему, даже неглупое письмо. Но, конечно, оно не подошло, и солдатику вернули его… Знаешь, что он сделал? Схватил топор и отрубил себе правую руку… Пропадай, говорит, если не сумела написать, как следует.

— Гм… Похоже на анекдот, — улыбнулся Курнатович. — Ну? Это ты к чему?

— Когда я прочла, мне вспомнился Алеша. Он словно бы уже авансом, заранее отрубил себе обе руки…

— Фу!.. — рассмеялся Дементий Петрович. — Твой Алеша просто лентяй. И к тому еще нытик. Пойдем скорей! Я не люблю никуда опаздывать. А этот солдатик — молодчина! И пример многим: сколько рук сейчас не умеют, а пишут…

При виде Маруси, вошедшей в фойе театрика, на постном личике Лизы появилось что-то вроде улыбки.

— Здравствуйте! — сказала она, отрывая билетики.

— Вы здесь? Давно? — спросила Маруся.

— Нет, вторую неделю… Войдите, сейчас первая картина.

И, освещая путь электрическим фонариком, Лиза вошла в темный, наполовину еще пустой, зал.

— Кто это? Знакомая? — спросил Курнатович.

— Да. Наша соседка. Дочь старого актера.

— Видишь? И она пристроилась. Не чета нашему Алексею, человеку Божию…

Маруся промолчала.

На экране была Венеция, милая, солнечная и скучная, давно знакомая всем и каждому. Палаццо дожей, площадь Марка и, конечно, голуби, и, конечно, гондолы…

Маруся тихонько зевнула и стала слушать музыку. Играли трио. Виолончель пыталась зарыдать, но только хрипела, мяукала дешевенькая скрипка и четко, машинально барабанили по клавишам пианино руки невидимого тапера. И Марусе казалось, что этот человек сидит там внизу, полузакрыв глаза, и что у него болит поясница, и он думает о политике и мечтает записаться в кооператив.

После Венеции потянулась драма из великосветской жизни, в семи частях. Красавица итальянка купалась в Средиземном море, играла в теннис и в каждой картине меняла по два туалета. Изящные маркизы и знаменитые скульпторы играли в карты, ездили в автомобилях и, закатывая подведенные глаза и портя свои прически, изображали муки ревности…

«Глупо все это и пошло, а… красиво, — думала Маруся. — Есть же где-то иная жизнь. Флирт, искусство… Красивые слова, счастливые лица… Живут же люди без красных флагов, без наших дрязг»…

И, словно угадывая мысли жены, Дементий Петрович склонился к ее уху и шепнул:

— Вот они, настоящие-то буржуи… А за них теперь у нас каждый учителишка географишки отдувается.

Маруся улыбнулась.

— А как тебе понравилась эта Франческа в купальном костюме.

— Гм… Ты, наверно, лучше.

Маруся умолкла. «Что из того? — подумалось ей. — Ее судьба вперед известна: тесная кухня, обед на спиртовке, дежурство в хлебном хвосте, штопанье чулок… Быть может — ребенок, тогда еще и пеленки… Быть может, какая-нибудь маленькая удача, значит — новая квартира и те же гости, преферанс, споры о большевизме, оборончестве, о гидрах контрреволюции… Письма Алеши-Поповича, никудышного российского молодца, влюбленного в чужую жену и в собственную хандру… А там и старость, желтые щеки, руки, черные от картошки, коса, облезлая от зеленой скуки… И в прошлом ничего… И в „заветной“ шкатулке пусто. Разве — счет от прачки. А там и смерть, глазетовый гроб, и в гробу махровая дура — примерная жена, честная подруга банковского клерка Курнатовича, „гитариста и покорителя“ провинциальных девиц»…

Антракт. Под потолком театрика, одна за другой вспыхивают электрические лампочки. Музыка умолкает. Лиза отдергивает бурую полинявшую портьеру, и густая толпа новых зрителей разливается по театрику.

Маруся сидит прямая и неподвижная. Слегка закушена нижняя губа, и чуть сдвинуты тонкие брови.

Дементий Петрович заглядывает сначала в программу, потом в глаза жены:

— Что ты? Устала? — спрашивает он. — Голова болит?

— Немножко, — отвечает Маруся и глядит, не мигая, на курчавый затылок сидящего перед ней прапорщика.

Потом на экране «любимец публики Макс», знакомый до тошноты, проделывает в сотый раз одни и те же незамысловатые трюки, но Маруся неожиданно улыбается, встряхивает головой и, отыскав в темноте руку мужа, ласково сжимает его пальцы в фильдекосовой перчатке.

Подведя Марусю к калитке, Курнатович выпускает ее руку и подает ключ от квартиры.

— Ступай, ложись, моя детка, а я еще посижу здесь. Чудесный вечер, жалко уходить с улицы.