Аркадий Селиванов - Чертополох

Он подходит к скамейке у ворот и садится рядом с Антоном.

— Покурим, дядя? — говорит он, доставая портсигар.

Антон берет кривыми пальцами тоненькую папироску и косится на темные окна хозяйской квартиры.

— Благодарим! Не любит сам-то…

— Да он, поди, уже спит, — успокаивает Дементий Петрович.

— Нет. Не спится ему нынче. Сын-то позавчера опять на позицию уехал… Да и грабителей опасается. По ночам все духовное читает… Того и гляди на двор выйдет, для проверки…

— Должно быть у него денег много?

— При капитале, — кивнул Антон. — Раньше-то трактиры держал, четыре заведения, а как война — прикрыл.

— Так… — Курнатович бросает в канаву окурок и, сдвинув на затылок шляпу, смотрит на вечернее небо. Из-за крыши соседнего дома медленно выползает розовый месяц.

— А что, барин, слышно насчет замиренья? — спрашивает Антон.

— Да ничего нового… Ждать надо.

Антон ухмыляется.

— До кой поры ждать-то? — и, понизив голос, сообщает по секрету: — Буржуи не хотят. Нам это известно. Они с немцем заодно.

— Ерунду порешь, дядя… чушь! — говорит Дементий Петрович.

— Не, барин, ты послушай: летом был я в деревне, дома значит… У нас барыня по соседству, Дугина помещица, богатейшая, а коров у нее не доят. Постановили, значит, чтобы никто. По рублю давала, только без последствий. Она и осерчай: «Ладно, — кричит, — вот придут ерманцы, покажут вам, согнут спины-то»… Это, барин, ты как понимаешь?

— Дура она, барыня ваша. Только и всего.

— Ого! Нет… А значит стакнулись они…

Антон помолчал и, почесав бороду, подвинулся к Дементию Петровичу.

— Я, конешно, человек неученый… Мое дело дрова да помои таскать… Ну, скажем еще, ханжу пить… А только промеж господ и я разговоры слыхивал. Малость смекаю…

И, снова помолчав, он тяжело нагнулся к самому уху Курнатовича и добавил шепотом:

— Господа хотят на прежнее поворотить. Чтобы, значит, опять крепостные права…

Курнатович весело рассмеялся.

— Ну, ну! — сказал он. — Чудак ты, дядя! Да разве же это возможно? Ты подумай, ведь у нас теперь республика.

Антон ничего не ответил. Встал со скамейки и, выйдя на середину улицы, поглядел на окна дома.

— Должно, в самделе, спит, — решил он, возвращаясь к калитке. — Окромя лампадки, никакого свету… О-хо-хо!.. — зевнул он. — Была у меня книга, барин, — сам-то я неграмотный, а парнишка читал… — вот какая книга…

Антон показал руками.

— Все в ней прописано, и про Москву, и про татар… И про Новгород тоже, что было там, значит, такое же настроение… И промеж себя склока. Брат на брата… Головы рубили, с моста в воду скидали… Да. Я так полагаю, что теперь таких книг уже нету… И колокол у них был, на площади. Как зазвонят в него, все и знают… Да, а только я боюсь… Меня еще о прошлый пост, в марте месяце, таскали… Сказывай, говорят, в котором номере у вас городовой живет? Штыки наставили, веди, требуют, к нему на квартиру. А городовой-то у нас, в третьем номере жил, действительно, да уж недель пять, как съехал. Говорю им, не верят. Укрываешь! — кричат. Разволновали меня… Я к хозяину, за расчетом, да на утро, чуть свет, собрал мешок да и на машину. Ну их к дьяволу, боюсь я… У меня в деревне четверо ребят…

— Ну, пойду спать, — сказал Дементий Петрович вставая. — Прощай, дядя! На, возьми папирос-то, покуривай, а то заснешь.

— Вот, спасибо! — ухмыльнулся Антон и свободной рукой подержался за свою рыжую ватную шапчонку.

Бабушка Семеновна забежала к Степаниде на одну минутку, за утюгом, да заговорилась…

— Несчастливей моего сына, почитай, что и на свете нет. Провалялся две недели, едва отдышался, встал вчера, и на тебе! Новая беда! Точил бритву о ремень, а она и сорвись и палец-то без мала напрочь отхватил. И без того живые мощи, а теперь еще крови выпустил… Ну и лежит опять пластом. Если б не Володька, внучек-то мой, с голоду бы сдохли. Он теперь один добытчик. Допреж того газетами торговал, а теперь папиросами занялся.

— Нешто лучше? — спросила Степанида.

— Не в пример! Мать-то укараулит табак да и набьет, а он торгует готовыми. Сотню-то в шесть целковых вгоняет! Парнишка шустрый, надувает мать-то, не без того… Но, все ж, кабы не Володька, пропали бы…

— А что же этот, актер-то? Сама я видела, на извозчиках раскатывает. Неужели не поможет на бедность?

Семеновна махнула рукой и присела на табуретку.

— Скупей черта! Сундук завел и все деньги под замком держит. По ночам считает, дождется, пока все заснут, зажжет огарок и, босиком, к сундуку своему… Я, как-то, разом, и войди… гляжу: он у сундука-то, поджавши ноги, словно турка… А деньжищ-то, мать моя, доверху! Да чуткий он, старая крыса, обернулся и хлоп крышку. А сам хихикает: «Бессонница у вас, бабушка? Не спится нам, старикам»… Язва такая…

— Откудова у него капиталы-то?

Семеновна поставила на колени утюг и развела руками.

— И сама я ума не приложу. Сказывал, что от приятеля какого-то… Только сказкам-то этим никто не верит. Знаем мы приятелей!.. Не иначе, как жульничает. Краденое скупает, либо в карты где мошенничает… Старик прожженный, из актеров, дочка-то евоная сказывала, — по всем городам колесили… И ведь какой притворщик! Таким сиротой казанским прикинулся спервоначалу-то… Пешком пришли, у дочки одно платьишко на плечах, сам-то без подметов… Ниже травы, тише воды… А нонче уже фордыбачит. Хлеб ему не хорош принесла, кофей жидок сварила… Лежит на диване фон-бароном и сигарой дымит. А зять-то чихает от табачищу, а терпит. Дурак дураком… Старик-то его семь раз переживет…

— А может он в шайке какой — атаманом? Мало ли нынче, — вставила Степанида. — Вон опять контору ограбили, большие тыщи взяли…

— Кто его знает, — вздохнула Семеновна. — Человек он потайный, сразу не раскусишь… Ну, заболталась я, а у самой плита затоплена… Дрова-то нынче золотые, семьдесят без мала за сажень… Забеги вечерком-то!

— Ладно, — ответила Степанида и, пожевав губами, решила: «Одна шайка! Все вы хороши!.. Не я буду, если не ограбят они нашего фефелу Иваныча… Никакие лампадки не помогут».

А сам «атаман шайки» в этот час уже ехал в трамвае. Коротенький Ардальон Егорович, зажатый между полной дамой и усатым унтером, качался из стороны в сторону и тщетно старался уцепиться за ремень над головой. Вытягивался на носках, тыкался рукой в стекло, пыхтел и, кончилось тем, что, на повороте, с размаху уселся на колени сестры милосердия…

— Пардон, извиняюсь! — сказал он вставая. — Толкают и, к тому же, качка…

— Фу, Ардальоша, какой ты стал моветон… — услышал он сзади чей-то знакомый бархатный бас.

Суфлер с трудом повернулся, и маленькие глазки его радостно засверкали.

— Буркачев! Ты? Какими судьбами? Давно?

Сидевший рядом с «сестрицей» военный санитар, улыбаясь, пожал маленькую лапку суфлера.