Аркадий Селиванов - Чертополох

— Можно… — ответила она, протягивая руку.

Вор встал на одно колено, застегнул браслет и склонился к ее руке с коротким, почтительным поцелуем.

Затем он снова занял свое место и полузакрыл глаза.

— Гм… — произнес он тихо. — Признайтесь, вас очень удивляет мое поведение? Вы тщетно стараетесь понять: отчего я не ухожу?

— Да, — ответила Надежда Леонтьевна.

— Гм… Всему виной — ваш швейцар, аккуратный и богомольный старикашка. Ровно в семь он отпирает парадную дверь и принимается за уборку лестницы. Начинает, конечно, сверху, с пятого этажа. Я могу выйти отсюда только в этот момент. Понимаете? Когда дверь уже отперта, а ваш верный страж еще наверху… Не могу же я компрометировать даму!..

Он засмеялся и встал.

— Теперь уже недолго… — утешил он, взглянув на часы. — Скажите, — спросил он, хлопнув себя по боковому карману. — Сколько здесь, в вашем портфеле?

— Больше тысячи!.. — вздохнула Надежда Леонтьевна.

— Ого! Вместе с бриллиантами это составит кругленькую сумму. Н-да… Завтра я уже буду далеко отсюда и — кто знает? Может быть, с вашими деньгами я захочу… Как это говорится: «встать на путь долга и начать жизнь честного труженика»… Ха-ха!..

Вор подошел к зеркалу, оправил галстук, смахнул пыль с рукава пальто и повернулся к Надежде Леонтьевне.

— А, все-таки, сознайтесь, — сказал он, — вы не очень скучали? В моем визите была для вас и доза романтики, и жуткие миги, и красота ночной баллады… Словом, все!..

Надежда Леонтьевна снова почувствовала прилив храбрости.

— И даже мораль? — спросила она с великолепной интонацией иронии.

— Ах! — поморщился он. — Мораль вообще — досадный прыщик на божественно чистом лице красоты… А в нашей басенке — мораль одна: спальню каждой принцессы бриллиантов должен охранять или апаш, или сенбернар. Addio, signora!

Поклонившись и застегивая на ходу пальто, вор пошел к двери, но, проходя мимо постели актрисы, он неожиданно остановился.

— У меня есть одна просьба, — произнес он тихо и нерешительно. — Если бы вы согласились исполнить ее, то… я готов вернуть вам все, и ваши деньги, и бриллианты, и уйти отсюда таким же бедным, каким я вошел…

— Говорите! — вспыхнула Надежда Леонтьевна. — Все, что я в силах… Боже мой! Да я клянусь вам всем, что есть святого…

— Тсс!.. — остановил он, поднимая руку. — Клятвы женщины… Что может быть искренней? Их произносит само сердце с тем, чтобы на завтра выбросить из памяти. Нет, пусть это будет только вашим капризом. Вот, я отдаю вам все…

Вор расстегнул пальто и, вынув из кармана портфель и узелок с вещами, положил их на постель Надежды Леонтьевны.

— Я должен покаяться, — сказал он. — Я — самозванец. Я присвоил себе бесправно чужое имя, гордое имя вора. Увы! Я — только автор, бедный автор без имени, без друзей — и вот моя пьеса…

Он снова полез в карман и, вынув толстую тетрадку, положил ее рядом с портфелем и узелком.

— Да!.. — сказал он, отвечая улыбкой на безмолвный вопрос темно-серых глаз актрисы. — «Крылья Икара», в четырех актах… Судьба пьесы в ваших руках… Возьмите ее! Зажгите для нее огни вашего театра и вдохните жизнь в мою героиню!..

Он опустил голову в почтительном поклоне, повернулся и вышел, быстро и бесшумно исчез за дверью белой спальни.

1916 г.

В пятницу утром молодой, уже известный, но еще талантливый автор «Необыкновенных рассказов» Чарльз Тикстон, как всегда, работал в своем кабинете.

Только что выбритый, пахнущий мылом и одеколоном, одетый в неизменный черный жакет, Тикстон стоял перед высокой конторкой, положив на нее локти и слегка кекуокируя ногами. Такова была его обычная манера «творить».

Когда Чарльз садился в черное кожаное кресло, за огромный письменный стол, — это всегда отражалось на его рассказах: юмор таял, как сливочное мороженое в июле, на дне души появлялась сладковатая грусть и мысли двигались тяжело и нудно. В такие минуты взор Тикстона становился даже печальным, и бедный автор кончал тем, что бросал перо, с грохотом отодвигал свое мягкое, уютное кресло и торопился на улицу. Чарльз Тикстон более всего на свете боялся двух вещей: мистики и меланхолии.

Итак, в пятницу утром перед дверью загородного домика Тикстона остановился шоколадный автомобиль. Шофер-негр с лицом и руками того же, темно-шоколадного, цвета раздвинул в широкую улыбку пурпурные губы и заглянул сквозь стекло вовнутрь автомобиля.

Дремавший на эластичных шоколадных подушках мистер Картинг, один из восьми секретарей сахарного короля Томаса Гудля, открыл сначала глаза, потом дверцу автомобиля и, высунув голову, спросил:

— Здесь?

— Да, сэр, — ответил шофер и, снова улыбнувшись, показал два ряда крупных жемчужин.

Картинг вышел из автомобиля, поднялся на крыльцо маленького домика, и указательный палец его, в коричневой лайке перчатки, крепко придавил белую кнопку звонка.

Секретарь мистера Гудля сидел на диване Тикстона, поставив рядом с собой сверкающий цилиндр, и молча смотрел на писателя.

Тикстон, по-прежнему стоявший у своей конторки, аккуратно взрезал запечатанный конверт и вынул из него письмо сахарного короля. Письмо было кратким и сухим, настоящее письмо человека, которого считают в полумиллиарде долларов:

«Томас Гудль просит мистера Тикстона немедленно приехать к нему для беседы по важному делу».

Первым движением Тикстона была радостная улыбка, но губы его остались неподвижны. Затем, в правой ноге писателя появилось мучительное желание сделать необыкновенное «па» еще никем невиданного танца, но Тикстон справился и с этим. Вот, с мыслями, завертевшимися под безукоризненным пробором, было труднее: «Его зовет сам Гудль!.. Мистер Гудль не привык ждать… Важное дело… Гм… В Америке нет дела без гонорара. Скорей! Живо в дорогу! Гоп!..»

Но Чарльз Тикстон не мог бы считаться спортсменом, если бы не владел также и тормозом. Через две секунды он был уже спокоен. Сложил письмо сахарного короля, подвинул к себе листик почтовой бумаги и не спеша вывел на нем своим четким, слегка кривым почерком: «Прошу извинить. Меня задерживает дело первостепенной важности: неоконченная страница рассказа: „Фиолетовая корова“. Чарльз Тикстон».

Заклеив конверт, Тикстон подал его Картингу.

— Вот, — сказал он, — мой ответ мистеру Гудлю.

Личный секретарь сахарного короля встал и, взяв в одну руку письмо Тикстона, а в другую свой цилиндр, внимательно заглянул в темно-серые глаза писателя:

— Если я не ошибаюсь, мистер Гудль ждет вас?

— Вы не ошибаетесь, — ответил Тикстон и, весело кивнув Картингу, склонился над рукописью «Фиолетовой коровы».

Картинг вышел. Шоколадный шофер стиснул гуттаперчевую грушу и в тихой зеленой уличке раздался рев тигра — сирены, изготовленной по особому заказу мистера Гудля.