Аркадий Селиванов - Чертополох

Неоконченная страница рассказа так и осталась неоконченной.

Тикстон выкурил две сигары, бродил в течение часа по своему садику, по узеньким, кривым дорожкам, таким же желтым, как усеявшие их осенние листья, и думал обо всем на свете, только не о своей работе.

Да, Чарльз Тикстон — уже известность. Две книжки его рассказов, в которых неумеренная фантазия автора вечно воюет с веселой иронией, лежат на окнах нью-йоркских магазинов, и растрепанные, замусоленные страницы их ежедневно переворачиваются в бесплатных читальнях, Тикстона знают уже и по ту сторону океана. Переводы «Необыкновенных рассказов» изданы в Лондоне, Москве и еще где-то в Японии.

Но Тикстон не сыт, ох, далеко не сыт от своей «литературы». Не будь у Чарльза отцовского домика на клочке земли за городской чертой, ему пришлось бы вспорхнуть к небесам, в тесную конурку на двадцатом этаже какого-нибудь небоскреба-муравейника.

Мог ли Тикстон сегодня утром позволить себе такую юношескую выходку? Конечно, он знает, что всегда полезно «попридержать товар», но… Дело Томаса Гудля — верней всего — только тысяча первая прихоть скучающего миллиардера, о которой он уже забыл раньше, чем маленький бедняк Тикстон успел так «гордо отказать»… Ха! Красивый жест! Кто видел его? Чьи ладони наградят его аплодисментами? Что же? — лет через пятнадцать-двадцать, когда Тикстон распродаст в розницу, за гроши, весь скромный запас своего таланта, своей выдумки и энергии и когда катар желудка в компании с малокровием уложат Чарльза на дно могилы пятнадцатого разряда, а критики туземные и с того берега установят точную биржевую котировку «безвременно угасшего таланта», — тогда с королем сахара Томасом Гудлем баловница судьба сыграет еще один необыкновенный случай: мистер Гудль окажется владельцем автографа знаменитости, удивительного, небывалого, единственного из всей громадной коллекции, — автографа, который достался миллиардеру совершенно даром!

А между тем… Забавно было бы взглянуть поближе на одного из этих королей. Подышать воздухом палаццо на пятом авеню…

Чарльзу вспомнились рассказы его няньки старухи индианки о чудесной жизни в этих домах. По ее словам, там все, сплошь, было из золота: столы, кровати, даже стены… Полы там моют шампанским, лошадей кормят спаржей и ананасами… Ух!..

Тикстон весело рассмеялся и пошел обедать. Под ногами писателя шуршали листья… Тишину осеннего вечера, полную тонкой красивой грусти, неожиданно прорвал знакомый уже Чарльзу бешеный рев тигра. Писатель быстро обернулся и на темной дороге увидел два нестерпимо ярких оранжевых глаза.

Через минуту огромный, длинный, как вагон, шоколадный, казавшийся теперь в сумерках черным, автомобиль Томаса Гудля во второй раз остановился перед домом Тикстона. Писатель негромко, но весело свистнул и отпер дверь.

«Так вот он какой…» — думал Тикстон, рассматривая мистера Гудля, сидевшего на диване, на том же месте, где утром сидел его секретарь.

Вероятно, это же самое думал и Томас Гудль, поглядывая на писателя. Оба молчали. Картинг был тут же, на этот раз скромно поместившись сбоку, на стуле у дверей.

Сахарный король еще не казался стариком. Черный и длинный, как его сигара, сухой и тонкий, как спичка, и совсем не похож на свои портреты, помещенные в нью-йоркских журналах.

Из троих молчаливых джентльменов, сидевших в кабинете автора «Необыкновенных рассказов», — сахарный король был первым, кому наскучило безмолвие. Он шевельнул большим пальцем левой руки в сторону своего секретаря и сказал:

— Объясните!

Картинг облизнул сухи я губы и повернулся к писателю.

— Дело мистера Гудля, — начал он, — следующее: во вторник будущей недели мистер Гудль дает свой обычный осенний вечер. Между другими номерами программы концерта уже получено согласие от певца Карузо, королевы танго и пианиста Падеревского, но мистер Гудль на этот раз желал бы предложить своим гостям что-нибудь новое, иначе говоря, еще никому неизвестное…

Тикстон слушал внимательно, переводя взгляд с миллиардера на его секретаря и обратно. Он уже угадал, в чем заключалось «важное дело» мистера Гудля, и решил «не продешевить».

«Что же? — думал он, внутренне посмеиваясь над собой. — Читал же Вольтер у прусского короля Фридриха. Это уже не его, Тикстона, вина, что в Америке нет других королей, кроме сахарных, медных и керосиновых»…

— Так вот, — продолжал Картинг, — мистеру Гудлю пришла мысль пригласить вас… выступить на его вечере…

— Гм… — произнес Тикстон.

Большой палец мистера Гудля шевельнулся вторично, и Картинг привстал со стула.

— Я еще не кончил, — поспешно сказал он, — мистер Гудль, конечно, предлагает вам самому назначить цену… размер вашего гонорара, но со своей стороны ставит следующие условия: вы прочтете свой новый небольшой рассказ, сюжет которого неизвестен никому, кроме вас, автора, и кроме того даете письменное обязательство уничтожить все черновики рассказа, а единственный экземпляр рукописи, после концерта, передать мистеру Гудлю для хранения в его доме в несгораемом шкафу в течение двадцати лет, считая со дня концерта.

— Гм… А потом? — спросил Тикстон.

— Потом, по истечении этого срока, рукопись возвращается автору, или его наследникам, и они могут ее печатать, вообще поступить по своему усмотрению.

Картинг умолк. В маленьком кабинетике писателя снова наступила тишина, но на этот раз первым нарушил ее Тикстон.

— Я согласен, — сказал он.

— Ваша цена? — спросил Картинг.

— Десять тысяч долларов.

Секретарь молча взглянул на своего патрона. Гладковыбритый, острый подбородок Томаса Гудля качнулся сверху вниз.

Картинг встал и вынул из кармана бумагу.

— Это договор, — сказал он, кладя бумагу на конторку Тикстона рядом с рукописью «Фиолетовой коровы».

Тикстон подписал. Томас Гудль кивнул ему головой и длинные тонкие ноги аиста шагнули к дверям.

— Одну минуту… — остановил его Тикстон и с веселой, откровенной улыбкой заглянул в глаза сахарного короля. — Если не секрет, зачем это? — и рукой, все еще вооруженной пером, Чарльз указал на договор, который Картинг, тщательно сложив, прятал в карман.

Несколько секунд Томас Гудль молча смотрел в смеющиеся глаза писателя, и тонкие губы его чуть тронула легкая улыбка.

Миллиардер повернулся к Картингу.

— Когда я должен быть в посольстве?

— Ровно в восемь, — ответил секретарь, вынимая часы.

— У нас есть еще восемнадцать минут, — сказал Гудль и снова сел на диван.

— Видите ли, мистер Тикстон, — произнес он скрипучим голосом, показывая два передних золотых зуба, — вы, писатели, любите говорить о заветах, идеалах, о вашем вдохновении, о служении народу, но еще больше любите гонорар. Гонорар — деньги. Ваши писанья, стихи, рассказы — товар. И, значит, ваше занятие тоже — дело. А я уже давно заметил, что в вашем деле не все в порядке. Вдохновение должно быть самым дорогим товаром на свете. Искусство должно быть самой дорогой игрушкой. Это — истина, и я должен признать, что живописцы и музыканты начинают уже ее усваивать. Но вы, литераторы…