Алексей Будищев - Солнечные дни

Анфиса Аркадьевна плакала и добавляла:

— Я ей перстенек в триста рублей подарила. На ней же был!

— А серьги? — говорил Быстряков следователю. — Серьги в пятьсот рублей положите на кости. Это всего сколько? Вот то-то и есть! Я так думаю, — добавлял он дискантом и плача, — что если бы она самоуправно, то есть, наложила на себя руки, она всю эту мозаику сняла бы. Посудите сами, зачем ей такое состояние в Студеную хлопнуть? Я понимаю, — говорил он, — если бы это на людях происходило, то есть, ее кончина. А то ведь с глазу на глаз. Чем же тут гордиться, посудите сами. Ведь вы человек умный, можете это понять! Господи, Боже наш!

Несмотря на такого рода обстоятельства, следствию пришлось пока объяснить исчезновение Лидии Алексеевны ее самоубийством, тем более, что Анфиса Аркадьевна чистосердечно заявила, что Лидия Алексеевна весь последний месяц чрезвычайно грустила и много, очень много плакала. Почти ежедневно. Хотя причину этих слез она объяснить отказалась.

— Я и сама сколько слез, на нее глядя, пролила, — говорила она, утирая глаза платком. — А о чем она плакала, не знаю.

Эту же мысль о самоубийстве подтверждала, хотя отчасти, и туфелька, выброшенная волнами Студеной. А то обстоятельство, что тело покойной не могли разыскать, мало что говорило собою. Сердитые воды Студеной нарыли ниже плотины столько ям, омутов и водоворотов, что прощупать хорошо ее русло представлялось делом совсем невозможным.

— Нешто возможно выщупать этакую прорву! — говорили протасовские мужики, целый день не вылезавшие из реки ради этих поисков. — Погляди, чего она там нарыла. Студеная, ведь это — зверь. Ее только один Максим Сергеич сдерживать может, а прежде она каждый год плотины кверху тормашками ставила. Она только одного Максима Сергеича боится, — говорили они о Загорелове. — У плотины-то, небось, как кошка в печурке сидит. Тише воды, ниже травы!

В то же время явилось предположение, что тело Лидии Алексеевны никогда и не будет обнаружено. Труп могло затащить в омут под коряги, которыми и забивало русло Студеной, а те не выпустят его из своих цепких лап, и они будут сторожить тело в желто-розовом шелковом платье и в ожерелье из рубинов, — эти коряги, видом похожие на пауков, — вплоть до вешней воды. А там ее унесет, как былинку, в Волгу, а там — и в Каспий. Это предположена высказал первый Загорелов.

— Каспий! — вдруг закончил он с потрясенным лицом. — Увидишь ее, кланяйся земно от нас!

Он вдруг пошел к крыльцу, вытянув вперед руку и смешно шагая, точно он шел по палубе парохода в сильнейшую качку. Горбоносый протасовский рыбак догадался и, пробежав к нему, подставил свое плечо.

Он овладел собой и сказал:

— А дни-то какие солнечные да ясные, даже не хочется и верить несчастью!

В то же время Анфиса Аркадьевна сидела на крылечке и думала:

«Что они все о ней как о покойнице. Тела-то ее ведь нигде не нашли! Кто же знает, может быть, ее Лафре увез. Господи, Боже наш! — добавляла она мысленно. — Если бы только это правдой оказалось, я бы этого самого Лафре расцеловала!»

Возвратившись домой, Загорелов выкупался в Студеной, облил голову одеколоном и переменил пиджак на тужурку. Однако, это нисколько не освежило его. Его голова трещала по-прежнему, а сердце ныло. Он прилег тут же, в кабинете, на кушетку, желая ни о чем не думать. Но ему снова чуть ли не в десятый раз пришло в голову:

«Если бы я тогда согласился уехать с нею, она была бы жива!»

Он встал с кушетки и присел к столу все в тех же размышлениях.

Почему, в самом деле, мысль уехать с Лидией Алексеевной показалась ему тогда дикой? Разве это так трудно было устроить? Переведя на деньги все, что он имеет, он образовал бы капитал в двести пятьдесят тысяч.

— Не меньше, — сказал Загорелов вслух.

Из этой суммы он положил бы в Банк на имя Анны Павловны сорок тысяч.

«Или тридцать пять», — подумал Загорелов.

Следовательно, в его распоряжении осталось бы двести пятнадцать тысяч. Загорелов написал на листе бумаги 215.

«Так вот двести пятнадцать тысяч», — продолжал он свои размышления.

Пусть Америка страна своеобразная, но все-таки с таким капиталом он мог бы начать там какое-нибудь самое осторожное дело. Пускай оно давало бы ему хотя бы только два с половиной процента.

— Или три, — прошептал Загорелов и вдруг резко бросил от себя карандаш.

Тот ударился в звено рамы и с подоконника скатился на пол.

— Все деньги, деньги, деньги! — сердито проговорил Загорелов. — А за ними живую душу проглядел! — Он пошел прочь от стола. — Лида, где ты? — вдруг спросил он сорвавшимся голосом и пошел по комнате, как по палубе парохода, тотчас же прислонившись к стене.

«Прощай, Лида!» — подумал он.

Он подошел к туалету и, снова намочив голову одеколоном, вышел из кабинета. Он пошел в комнату к Анне Павловне с озабоченным видом.

Анна Павловна сидела у окна в широком кресле ела мармелад, и, поглядывая в окошко на голубятни над сеновалом конюшен, она говорила Глашеньке:

— Что это за диковинное дело, — вот этот, вот голубь, вон с бланжевыми крапинками, к чужой голубке в гнездо лазает. Ей Богу! Сегодня уж в пятый раз!

— Своя-то у него, видно, уж зажирела очень, — съехидничала Глашенька, — так вот он которая пофорсистей нашел.

— Ну, уж ты! — лениво усмехнулась Анна Павловна. — Я довольна.

— Скажите пожалуйста, — обратился к ней Загорелов, появляясь в комнате с озабоченным видом, — что она вам сказала, когда уходила от нас?

— Лидия Алексеевна? — догадалась Анна Павловна. — Да ничего не сказала. «Я, говорит, домой сейчас уйду. У меня, говорит, зубы болят», и больше ничего.

— А каков ее наружный вид был? — озабоченно допытывался Загорелов. — Было ли действительно похоже на то, что у нее болели зубы?

Анна Павловна развела руками.

— Как вам сказать? Я ведь недогадливая на это!

— Вы, кажется, вообще догадливостью не отличаетесь, — сердито буркнул Загорелов, — а не только что на это!

Глашенька точно чему обрадовалась.

— А наша Анна Павловна, — вдруг обратилась она к Загорелову с сердитой насмешливостью, — представьте себе такой сурприз: у бланжевого голубя на свадьбе в свахах была! Знает, которая у него законная жена и которая куролесница от скуки!

— А ну, вас! — Загорелов сердито отмахнулся и пошел к Перевертьеву. Видимо, ему нигде не сиделось.

Когда он вошел к нему в комнату, тот сердито слонялся из угла в угол. Он опустился на первый попавшийся стул.

— Попробуйте-ка понять женщину, — между тем, заговорил Перевертьев, все так же слоняясь из угла в угол и сердито пощипывая усики. — Вот та утопилась, хлопнулась в омут, и, наверное, лишь потому, что тот, кого она любила, не весьма много дорожил ею. Наверное лишь потому. А вот эта, — я говорю о Валентине Петровне Сурковой, — собралась сегодня к мужу. И знаете почему? Да потому, что получила от него письмо следующего содержания: «Дорогая Валечка! Гости пожалуйста у Загореловых сколько хочешь, хотя бы до второго всемирного потопа. О мне не думай, думай лишь о себе. За твое благополучие, ты знаешь, я готов отдать полмира, оставив себе лишь Францию». Так вот получила такое письмо и сейчас же едет. И даже слезы на глазах. А напиши муж: «Приезжай, ради Бога, скорее», она и не шелохнулась бы. Из сего выходит: женщина есть человек, поставленный вверх ногами. Или же: женщина есть древо познания добра и зла, растущее корнем вверх!