Владимир Сорокин - Роман

- Вы, Андрей Викторович, совсем сегодня не по-праздничному настроены.

- Аааа. Это их праздник.

- Господь с вами. Это праздник всех.

- Это их праздник. Но не мой, да и не ваш.

- Отчего вы так думаете?

- Оттого, что мой праздник - это покой ума, а ваш - покой сердца. Вот, что нас по-настоящему радует.

- Неправда. Меня радует и беспокойство сердца.

- Полноте. Что такое беспокойство? Ну-ка, вдумайтесь. Это же - без покоя. А без покоя - это мука, страдание. Так что не называйте черное белым. Ну-ка, дайте руку.

Они стали выбираться из оврага по крутому склону.

Клюгин шел первым, вытягивая Романа за руку.

Наконец они оказались наверху.

Выплывший из-за туч месяц слабо освещал вездесущие кусты ивняка, темные избы, оставшиеся справа, и громоздкий черный силуэт дома, стоящего прямо на краю оврага.

Это был дом Клюгина.

Романа всегда удивляло это строение, готовящееся вот-вот свалиться вниз.

Теперь же, ночью, оно виделось угрюмым и неприветливым. Непонятно кем и когда построенное, оно являло собой полное отсутствие каких-либо стилевых архитектурных признаков, позволяющих отнести его либо к казенному помещению, либо к жилому дому, и по сути своей оставалось чем-то средним. Одну половину дома занимала лекарская, в другой жил непосредственно сам лекарь. Никогда под этими окнами не росли ни цветы, ни смородина. Клюгин не держал ни сада, ни огорода, ни, тем более, скотного двора, покупая все продукты у населения. Даже необходимой фельдшеру лошади и то не было у него, поэтому вытащить его в другую деревню было делом невероятной трудности.

Когда же по казенным надобностям он собирался в город, то обычно нанимал Акима в качестве возницы.

- Прошу, - равнодушно пробормотал Клюгин, кивнув головой в сторону своего дома, и они двинулись по еле приметной тропинке. Динка бежала впереди. Подойдя к небольшому крыльцу, Андрей Викторович достал из кармана ключ, поднялся по расшатанным ступенькам, отпер дверь и, пропустив вперед собаку, прошел сам.

Роман осторожно последовал за ним. В тесном, пахнущим тряпьем коридоре Клюгин зажег спичку и, не раздеваясь, затеплил большую керосиновую лампу, стоящую возле вешалки на табурете.

- Разоблачайтесь, - предложил он, и Роман, сняв пальто, кашне и шляпу, пристроил их на небольшой деревянной вешалке местного производства. Клюгин, также раздевшись, подхватил лампу и открыл дверь в гостиную, куда тут же проскользнула Динка.

- Пойдемте, - пробормотал Клюгин, входя первым, - Проходите, садитесь.

Роман вошел, оглядывая скупо освещенную гостиную, или вернее - комнату хозяина, ибо кроме кухни, "лекарской", других комнат в этом доме не было.

- Такс, - проговорил Клюгин, водружая лампу на стол, - Вот мы и дома. Динка, разбойница... Жрать хочешь? Сейчас, сейчас.. Сначала мы, потом ты.

- Андрей Викторович, я только что от стола, так что прошу покорно не беспокоиться на мой счет, - поспешил предупредить хозяина Роман, расположившись в старом кресле.

- Ну, есть я, положим, и сам не желаю, а вот настойкой моей вас угощу. Уж не отказывайтесь.

- Спасибо, не откажусь..

Клюгин секунду-другую постоял, потирая над лампой свои длиннопалые руки, потом повернулся и прошел в дверь, ведущую на кухню. Собака прошмыгнула за ним. Пользуясь случаем. Роман принялся подробно осматривать помещение.

Комната была немаленькой, хотя и казалась с первого взгляда тесной из-за двух огромных одинаковых старых комодов, стоящих вдоль стен друг против друга и занимающих почти половину всего пространства. Также как и весь дом, эти громоздкие чудовища были на удивление безликими, хотя и хранили на своих дубовых боках следы добротной и грамотной работы.

Но более всего удивляла их одинаковость и те никому неведомые обстоятельства, в результате которых эти близнецы оказались в доме Клюгина и поселились здесь навечно, немо и угрюмо созерцая друг друга.

Остальная мебель была, напротив, малозаметной: круглый стол, невзрачные стулья, этажерка с книгами, бюро и два кресла с прохудившимися сиденьями. Под потолком висела еще одна керосиновая лампа с картонным абажуром. В комнате было не очень чисто и пахло лекарствами. Клюгин вернулся с медным подносом в руках, поставил на стол. На подносе посверкивал круглыми боками миниатюрный графинчик, похожий на колбу, и стояла тарелка с мочеными яблоками.

- Вот, - Клюгин поставил тарелку перед гостем, - Я Нюрку мою отпустил к своим яйца катать. Поэтому хозяйничаю сам...

Подойдя к правому из комодов, он открыл дверцу и достал две рюмки.

- Нe был у вас почти три года, - заметил Роман, усаживаясь поудобней, - А вроде в вашей обстановке ничего не переменилось.

- И слава Богу. Терпеть не могу каких-либо перемен. У меня вот перед Рождеством Нюрка заболела, две недели у себя провалялась на печи, а я другую бабу нанял. Так, вообразите, это просто кошмар да и только - все, все по-новому И рожа новая, и ухватки, и привычки. И щи у ней по-другому пахнут. Нет, перемены Роман Алексеевич, не в моем вкусе.

Расставив рюмки, Клюгин сел напротив Романа, вытянул из графина притертую стеклянную пробку и стал аккуратно разливать почти прозрачную жидкость.

Роман в это время рассматривал его.

Андрей Викторович Клюгин был человеком необычной наружности. В свои сорок четыре года он имел худую сутулую фигуру, чуть выше среднего роста; худые руки его были длинны, костисты и придавали телу некое обезьяноподобие, особенно проявляющееся во время ходьбы. Но самым замечательным в облике Андрея Викторовича была его большая голова с лысиной и массивным белым лбом, нависающим над лицом. Голова была столь крупной, что почти не имела шеи, по всей видимости постепенно вдавив ее в плечи. Казалось, что все тело Клюгина худощавое только потому, что ему приходится нести эту солидную, блестящую лысиной голову, в которой заключено главное богатство Андрея Викторовича - его мозг.

И сейчас, когда Клюгин разливал по рюмкам настойку, его выпуклый бледный лоб сосредоточенно навис над столом, заслоняя лицо своего хозяина. Лицо же Андрея Викторовича, Б противоположность голове, было малозаметным, бледным, с густыми черными бровями, подплывшими влажными глазами, широким, как бы утиным, носом, маленьким подбородком и большим ртом, имевшим всегда презрительно-плаксивое выражение. Клюгин и судьбу имел такую же странную, как и наружность. Двадцати пяти лет он, студент-медик Казанского университета, был арестован, якобы за участие в антиправительственном заговоре, и после суда провел семь долгих лет в Сибири на соляных копях. Затем, поселившись где-то под Архангельском, лет десять фельдшерствовал в тамошних деревнях, даже, по его словам, женился, но прожив с женой год и семь месяцев, схоронил ее вместе с мертворожденной дочерью, взял расчет и после долгих мытарств и переездов с места на место поселился в Крутом Яре.