Владимир Сорокин - Роман

- Я-то? Н-е-е-ет. В молодых годах я сурьезный был, - проговорил старик, придавая своему загорелому лицу действительно серьезное выражение, - Мы с батей люди богатые были, жизнь за глотку держали. Думал, женюсь, отделюся, мельницу свою поставлю, работников заимею, лавку открою. А тут батя возьми и помре. А после мать с сестрой в бане сгорели. А после - холера, братья померли, а после я уж сам горел. А после по миру пошел. Вот тогда и развеселился сурьезный человек Савва Прохоров. Хорошо еще в Крутом Яре осел, вдовица Дарья Матвевна, покойница, царствие ей небесное, пригрела да уговорила. А то б так и бродил бы кусошником, проплясал бы всю жизнь.

- Ты что, жалеешь?

- А то как же! - лукаво щурясь от солнца, усмехнулся старик, - Побирухой спокойней. Иди, ни о чем не думай. Хлеб подадут - съешь, в сеновал пустят переспишь. А тут вот хозяйство, каждый раз бойся, чтоб не стряслось чего.

- И ты боишься?

- Н-е-е-т! - засмеялся Савва, открыв свой щербатый рот. - Мне все одно! Коли в третий раз гореть - и слава Богу. Жалеть не буду Все одно помирать, чего ж тут за избу бояться!

- А зачем же жить тогда, если знаешь, что все равно умирать придется?

- Жить-то? А ради волюшки вольной... Вот ради чего. Чтоб сам себе голова. Что хочу, то и ворочу. Хочу, сома этого сам съем, хочу, тебе подарю, хочу, кому продам, хочу, кошке отдам, хочу, в муку истолку, хочу, с блином испеку, а захочу - на забор повешу, баб потешу, буду показывать, да рассказывать, да подпрыгивать, да подмигивать, опа-па-па, опа-па, опа-па, поглядите на мово на сома!

Подпрыгивая на корме, Савва шлепал себя по коленям, ляжкам и груди, тряс головой и непрестанно выкрикивал свои "опа-па-па, опа-па, опа-па!"

Роман греб, любуясь забавным стариком.

"Волюшка-воля", - вспомнил он только что сказанное Саввой, - "Вотчто по-настоящему радует людей, что удерживает их на земле. Свобода воли позволяет им побороть страх смерти, так как только свобода воли может быть предпосылкой чувства трансцендентального. А следствием этого глубинного чувства является вера. А где вера, там уже нет смерти. Там есть Христос, есть Надежда и Любовь".

А лодка, между тем, уже вплывала в пределы села. По берегам показались бани и ледники, перевернутые кверху днищами лодки.

Роман почувствовал в руках усталость и бросил весла:

- Все, Савва, дальше ты меня вези.

- С превеликой радостью! - подхватился с места старик и, перешагнув через сома, уселся за весла.

Роман расположился на корме, возле своего этюдника.

В отличие от неторопливой, но размашистой гребли Романа, Савва греб быстро, лишь слегка касаясь веслами воды, словно боясь намочить их. Однако лодка от такой гребли плыла быстрей и быстрей. Опустив руку за борт. Роман шевелил пальцами в холодной журчащей воде, складывая и раздвигая их.

"И не буду я жалеть об этюде," - думал он, оглядывая знакомые берега, "Эти пять часов я просто упражнял свое художественное видение, оно первичней любой картины, оно всегда со мной, и никакая волна его не смоет. А этюдов будет много. Будем считать, что сегодня я просто попробовал кисти..."

Савва греб, ворочая веслами с завидной легкостью. Полощущие на мостках белье бабы окликнули Романа, когда лодка поравнялась с ними:

- Здравствуйте, Роман Алексеич!

Роман в свою очередь пожелал им здравствовать.

- Никак рыбку ловили? - спросила одна из них, и Савва, бросив весла, схватил сома под жабры, поднял двумя руками:

- Вот какую рыбку ловили! Видали?

Бабы одобрительно покачали головами, но удивления не выказали: к крупной рыбе в Крутом Яре привыкли. К тому же сомов считали не лучшей рыбой, им предпочитали судаков, сазанов, щук.

Положив сома на дно лодки, Савва ополоснул испачканные рыбьей кровью руки, поплевал на них и опять налег на весла:

- Эх, прокачу!

Роман достал портсигар, закурил, бросив спичку за борт.

Речка делала крутой поворот, огибая церковь и дом отца Агафона.

- И эх! Прокачу! - приговаривал Савва, ловко работая веслами.

- Прокати вон до тех мостков, - Роман показал папиросой вперед на небольшую дощатую пристань с полдюжиной привязанных лодок.

- Слушаюсь, ваше сиятельство! - подпрыгнул на лавке Савва и заработал, как машина, непрерывно напевая "опа-па-па, опа-па, опа-па!"

Лодка причалила к мосткам. Роман вылез вместе со своим багажом, повесил на плечо этюдник, перекинул через руку куртку и махнул рукой Савве:

- Спасибо, Савва.

- За что же мне-то? Вам спасибочко, Роман Алексеич, вам спасибо-то спасибочко, наше красное спасибочко! - запричитал старик.

- Мы с тобой еще сетью половим.

- Ох, половим, ох половим мы, ох, полополополовим мы! - не унимался Савва, - Как сеточку доштопаю, так к вам и притопаю. А в утречко я щас ловлю помалень на переметы да на донки, а как рыбка покрупней выпадет - сразу к вам.

- Приноси. Заплатим тебе хорошо, не обидим.

- Спаси вас Бог, Роман Лексеич!

- Будь здоров старик.

Минуя двух белобрысых, остолбенело глядящих ребятишек, удивших до этого с мостков рыбешку, Роман прошел к берегу и, поднявшись по склону, направился через село домой. Бабы и мужики, старухи и ребятишки, все глядели на него во все глаза, отрываясь от работы, от беготни или просто от сиденья на завалинке. Мужики снимали шапки, и громко, с поклоном, здоровались, бабы кланялись своими повязанными головами, старухи долго смотрели из-под руки, провожая взглядом. Каждый раз, когда приходилось идти по селу, Роман чувствовал на себе этот пристальный взгляд народа, заставляющий испытывать неловкость.

Самое главное, что в их взгляде не было ни укора, ни осуждения, ни зависти. Нельзя было назвать его и чистым любопытством. Но было в нем то, что сразу и навсегда разделяло Романа с этими людьми, ставило их в совершенно противоположные положения. Как ни старался Роман держаться проще с мужиками, близости не получалось; между ними всегда пролегало что-то вроде крутояровского оврага, даже когда они смеялись над одним и тем же, вместе ловили рыбку или охотились. Овраг этот существовал вечно, и моста через него не было...

"Пожалуй, только вера сближает нас", - думал Роман, подходя к знакомой липовой аллее, - "Только в церкви мы равны, хоть и одеты по-разному Хотя они и в церкви уступают мне место, пропускают вперед... Но я люблю их и буду любить всегда".

XI.

Прошло еще несколько дней, полных по-весеннему радостных хлопот, и наступил вечер, ожидаемый Романом в течение трех лет. Это был вечер первой после столь долгого перерыва охоты.

Еще в среду было задумано пойти на "тягу" в Мамину рощу, место, столь любимое вальдшнепами, тетеревами и рябчиками. Поход откладывался дважды, и, наконец, в пятницу ему случилось осуществиться.

Сборами руководил Антон Петрович. Сразу после обеда на террасу была вынесена вся охотничья амуниция дома Воспенниковых, сын кухарки Аксиньи Бориска был послан к Акиму с письменным уведомлением об отбытии в Мамину рощу, а другой мальчишка - приятель Бориски, в свою очередь, отправился предупредить Петра Игнатьича, Клюгина и Николая Ивановича, что "нынче зорькой отправляемся на вальдшнепову тягу". Как только Роман, прилегший по своему обыкновению с книжкой Шопенгауэра в руках на полчаса после обеда, спустился вниз и прошел на террасу, его ноздрей коснулся не сравнимый ни с чем запах ружейного масла, и хорошо знакомое предчувствие охоты охватило его. Он любил охоту страстной, почти безумной любовью, и если живопись была у него любовью осознанной, то охота была его настоящей страстью.