Владимир Сорокин - Роман

Это была изба Степашки Рогатого - не слишком богатого, но и не бедного мужика с многодетной семьей. Жену его Роман и заметил первой в толпе мечущихся вокруг женщин, - беременная, невысокая, с длинными, изуродованными работой руками, она кричала истошным голосом, переходящим в плач и причитания, поднимая свои руки и обхватывая ими маленькую, обтянутую темно-синим платком голову. Вокруг Ротатихи (именно гак по-местному звали жену Рогатого) плачущей оравой толпились ее дети - один меньше другого.

Изба горела со стороны сенного сарая, вплотную стоящего торцом к избе и пылающего, как факел. По-видимому, возгорание сена в сарае и послужило пожаром.

Пламя перекидывалось уже и на хлев.

- Свиней, свиней отопритя!!! - истошно кричала Ротатиха, не замечая, что свиньи, корова и теленок были выпущены и мешались с толпой, которая росла с каждой минутой. Бабы и ребятишки бежали со всех сторон. Имущество Рогатых выносилось из избы и сваливалось прямо в толпу. Мешки с мукой и зерном, самовар, половики, грабли, сундук, тулупы, все это валялось в пыли на дороге. Две босые бабы, пятясь и браня друг дружку за нерасторопность, стаскивали с крыльца большую деревянную ступу.

Какой-то старик, высадив окошко, передавал из избы плетеные короба, подушки и бутыли, а Сидор Горбатый ловко принимал их и передавал бабам, которые оттаскивали все это дальше и клали на дорогу.

- Марфуша! Марфуша!!! Марфуша!!! - закричала Ротатиха, оглядываясь по сторонам, - Где Марфуша?! Марфуша!!

- Да вот она! - выкрикнула седая сгорбленная старуха, с перепачканными мукой, трясущимися руками.

Марфуша - девочка лет десяти подбежала к матери и обняв ее, громко заплакала. Другая девочка, поменьше Марфуши, стояла на месте и, прижав грязные кулачки ко рту, непрерывно пищала, словно зверек, глядя на пожар, округлившимися глазками.

А деревянная крыша, тем временем, занялась уже вся.

Пламя с могучим треском трепетало на ветру, угольки и головешки падали вокруг.

- Ох, Степан, Степан, а и что ж ты нас покинул-то, Степааан! - заголосила Ротатиха пронзительным голосом, - А и горит-то вся наша справа-то, Степаааан!

- Ооох, лихо мне, и что ж это и делается! - заголосила в свою очередь сгорбленная старуха, всплеснув руками, - Как же и это теперича-то и жить-то будем!

- Ох, Степааан, ахти, Степаааан! - вопила Ротатиха, обхватив голову и качаясь.

- Ах и что ж таперича нам и делати, а и как же нам, Христе Боже наш, и жить! - голосила старуха.

С крыши сыпались горящие дранки. Одна из них угодила Горбатому на спину, он завертелся, отряхиваясь и с руганью пятясь от окошка.

Дед, сидящий в избе и передающий через окно всякую рухлядь, что-то закричал ему, видимо, браня за малодушие.

- Что же ты, старый черт, думаешь?! - завопила старуха, семеня к окошку и загораживая лицо от пламени, - Погореть ты решил, окаянный?! Лезь сюды, щас крыша повалится!

Старик что-то кричал из окошка, показывая какие-то тряпки, но старуха подбежала к окну, схватила старика за волосы, и отвернувшись от жаркого пламени, потянула его из окна. Старик вместе с тряпками и черным валенком вывалился из окна в помятые флоксы сломанного палисадника и, поднявшись, хромая, погнался за старухой, размахивая кулаками и глухо выкрикивая:

- У, дура чертова!

Старуха, скрылась в толпе, а он, оглянувшись на пылающий дом, перекрестился и, махнув рукой пошел через дорогу под ракиты, бурча и плача.

Вдруг толпа расступилась, и к палисаднику выбежал сам Степашка Ротатый, худой, высокий мужик с черной всклоченной бородой. Выбившаяся из портов рубаха его была мокра от пота, он тяжело дышал, сжимая в руке топор.

За ним стояло несколько мужиков, с которыми он, по-видимому, что-то рубил в лесу, и теперь прибежал сюда.

- Степушка! Степушка!!! - завопила Ротатиха, подбегая к Степану и обхватывая его руками.

- Кормилец наш, сыночек, а и вот как мы таперича и жить га будем! - воющая старуха тоже приникла к Ротатому.

Плачущие дети обступили их.

Вдруг Степан с размаху бросил топор и двинулся к пылающей избе. Женщины завопили, повиснув на нем, мужики стали его останавливать, хватая за руки.

- Нет! Нет!! Нет!! - хрипел Ротатый, вырываясь.

Перекошенное лицо его было страшно. В этот момент из толпы выскочил Парамоша Дуролом и, бухнувшись на колени, стал быстро креститься двумя руками, выкрикивая:

- Сбылося! Сбылося! Сбылося! Пожирая - пожирай! Пожирая - пожирай! Пожирая - пожирай!

- Госпооодииии! И что ж это все деется! - завыла какая-то баба.

- Нет! Нет! Не дам!!! - рычал Ротатый, вырываясь.

- Степа!! Степа!!! - вопила Ротатиха.

- Держи его, сгорит! - кричали мужики, хватая Степана.

- Пожирая - пожирай! Пожирая - пожирай! - выкрикивал, крестясь, Дуролом.

Наконец Степана Ротатого завалили на траву, и он зарыдал, бессильно обняв землю.

- Покатимся и по миру катучим камушком! - выла над ним жена.

- Господи! Ох и Гооосподиии! - выла старуха.

Дети плакали.

Роман стоял среди толпы, с неким оцепенением наблюдая за происходящим. Когда он мчался в телеге Горбатого, первый порыв его был помочь, сделать что-то, но попав в кричащую и суетящуюся толпу, он вдруг замер, словно заговоренный, и спокойно смотрел на огонь и на людей. Одновременно с оцепенением он чувствовал, что помочь им нечем, что он здесь, в их мире, совершенно ни при чем. Они не замечали его, толкали, задевали вещами, кричали, плакали и бранились. "Что со мной?" - думал Роман, безучастно глядя по сторонам, - "Почему я не могу быть с ними? Что мешает? Ведь я же летел сюда, спешил, я чувствовал причастность. Почему же теперь мне что-то мешает быть с ними, с этим народом? С моим народом."

Тоска на мгновенье овладела Романом. "Всегда, всегда нас с ними будет что-то разделять. Это фатально".

Часть крыши затрещала и рухнула, подняв языки пламени.

- Господи... а Богородица?! Богородица!!! - пронзительно закричала старуха, всплеснув руками, - Богородицу-то не взяли! Владычицу! Богородицу забыли! Господи, Богородица сгорит!!!

Старуха бросилась было к избе, но та была почти вся охвачена пламенем, нестерпимый жар шел на толпу.

- Богородицу, Богородицу нашу спасительницу забыли! Забыли! Ох, что ж это! В горнице осталась! - плакала старуха.

- Где? Что? - зашумели в толпе, - Икону забыли? Вот грех-то!

- Господи. За что же мне такое! - убивалась старуха, подступая к избе и снова пятясь назад от палящего жара, - Дитем еще и мамушка мине прикладывала, и молилися во спасение, а не уберегла я, дура старая! Владычица Троеручица, прости меня, дуру старую, недосмотрела я, проклятая, ох, недосмотрела!

Старуха упала на колени и ткнулась лицом в землю.

- Пожрет! Пожирая - пожрет Присноблаженную и Пренепорочную Матерь Бога живаго! - закричал Дуролом, истово крестясь обеими руками, - Пожирая - пожрет диавол силы и славы сатанинской, змий, с Престола Божия низвергнутый! Пожрет! Пожирая - пожрет! Ох, пожрет - пожирая!