Владимир Сорокин - Роман

- Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков! - певуче прочел батюшка, и невидимый хор нежно откликнулся:

- Амииинь!

В этом нежном выдохе невидимых и, вероятно, невинных еще девушек Роман ощутил вдруг беспомощность и такое же непонимание свершающегося.

"Они поют, не понимая, что поют и зачем. Но почему тогда выходит так нежно, так невинно? Или может, они знают все? Нет, нет! Они не знают, как не знаю я, как не знают все эти люди, творящие этот обряд. Они делают это, потому что так принято, потому что так делали сто, триста, пятьсот лет назад, потому что им заповедано петь так их прадедами, и вот теперь они поют там за алтарем, и батюшка читает, и дьяк стоит в этом странном облачении. Но мне не легче от их непонимания и невинности! Боже, почему мне так тяжело? А ей тоже тяжело?"

Он взглянул на Татьяну и замер, потрясенный: выражение лица ее было таким же, как тогда во время пасхальной заутрени, глаза, губы, заалевшие щеки - все было пронизано единым светом благости; профиль, шея, грудь - все дышало одним порывом.

Не обращая внимания на обряд, Роман смотрел на нее, не в силах оторваться. Она же, как и тогда, была так захвачена происходящим, что не замечала его взгляда и продолжала сиять, лучиться чудесным светом. И вдруг Роман понял, что это за свет.

Это был свет надежды.

В нем, в этом свете, не было ни восторга, ни опьянения, ни экстаза, а лишь надежда, та самая простая надежда, что наполняет смыслом бессмысленное по всем внешним признакам человеческое существование и освещает весь обстоящий человека мир.

"Надеяться, надеяться, что все происходящее - правильно, что все на благо, вот что остается нам! Ни суровая безоговорочная вера, ни слепая страстная любовь не в состоянии потрясти так, как эта тихая светлая надежда. Боже, как это естественно для нас - слабых, не понимающих ничего, боящихся всего! Надеяться, надеяться, что все сбудется, что жестокий мир не раздавит нас - вот что естественно, что так органично. Коль была бы в нас вера, хотя бы с горчичное зерно, мир бы подчинился нам. Но в нас нет веры, мы боимся всего, даже самих себя. Вера дается подвижникам, титанам духа, только духовным подвигом можно завоевать ее. А надежда живет со всеми, во всех, с самого детства... И эти девушки, поющие за алтарем, и отец Агафон, и Татьяна, и люди за моей спиной - все надеются, что все, что свершается теперь - свершается на благо, что все будет хорошо. И этот свет надежды, тихий, неяркий свет помогает всем нам - слабым, неуверенным, изгнанным за свое неверие в мир произвола..."

А между тем уж шел обряд обручения.

- Обручается раб Божий Роман рабе Божией Татьяне, - услышал Роман обращенные к нему слова батюшки и протянул руку.

Тонкое колечко Татьяны в белой, слегка дрожащей руке отца Агафона казалось хрупким и ненастоящим. Священник надел его Роману на первый сустав пальца и, повернувшись к Татьяне, произнес:

- Обручается раба Божия Татьяна рабу Божию Роману.

И кольцо Романа свободно скользнуло по тонкому пальцу Татьяны. Роман подумал, что отец Агафон просто перепутал кольца, и, держа перед собой палец с кольцом Татьяны, вопросительно посмотрел на священника.

Но тот вдруг забрал у них кольца и перекрестив их этими кольцами, опять отдал, и опять неправильно - Роману узкое, Татьяне широкое.

Роман взглянул в глаза отцу Агафону, но тот ответил добрым и смиренным взглядом и произнес:

- Наденьте.

"Но как я могу надеть ее кольцо?" - с удивлением подумал Роман, оборачиваясь к Татьяне.

Она тоже посмотрела на него, но в ее спокойном, излучающем благодать взгляде он не нашел подтверждения своему недоумению. Держа свечку в левой руке, правую с кольцом она протянула к нему, и он почувствовал, что она надевает ему кольцо на безымянный палец.

Инстинктивно он помог ей и тут же понял все, устыдившись своей глупости.

"Господи, я же должен надеть ей!"

И покраснев, он стал спешно надевать ей кольцо похолодевшими, неслушающимися пальцами.

Она же ждала, пока кольцо сядет ей на палец, держа руку с такой покорностью и надеждой, что у Романа перехватило дыхание и слезы выступили на глазах.

- ... Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранная Твоя: призри на раба Твоего Романа и на рабу Твою Татьяну и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви... - читал отец Агафон, золотясь и расплываясь в наполнившихся слезами глазах Романа. Старческий и певучий голос его звучал как-то особенно нежно и смиренно, и в просьбах, обращенных к запредельному Богу чувствовалась все та же тихая лучезарность надежды...

После обряда обручения отец Агафон расстелил на церковном полу пред аналоем кусок красного бархата, подождал, пока хор девушек запел псалом, и указал обрученным на бархат. Роман и Татьяна ступили на мягкую ткань, и Роман ощутил вдруг в душе нечто большее, чем просто надежда.

Стоя перед ними, отец Агафон спросил его, желает ли он вступить в брак с Татьяной. Теперь в голосе батюшки помимо смирения чувствовалась сила и уверенность, а знакомое добродушное лицо приняло торжественное выражение.

- Да, - ответил Роман, заражаясь от священника силой и торжественностью, и повторил, словно убеждаясь в этих новых чувствах, наполнивших его, - Да.

Отец Агафон обратился с тем же вопросом к Татьяне, и Роман повернул голову, чтобы видеть, как она будет отвечать, и снова поразился выражению ее чудесного лица. Оно все также дивно светилось надеждой, но в то же время в нем появилось что-то новое, неожиданное, что Роман не мог понять, но мог почувствовать.

С замиранием смотрел он, как это новое покрывает черты ее, когда отец Агафон обратился к ней.

Роману казалось, что она слушает священника своим обновляющимся с каждой секундой лицом, словно впитывая простые слова глазами, щеками, губами, тонкими выгнувшимися бровями, и слова эти оставляют на глазах, щеках, губах неизгладимые следы.

И когда Татьянины губы, разойдясь, произнесли "Да", лицо ее преобразилось полностью. Началась молитва, запели девушки за алтарем, а Роман все никак не мог отвести глаз от Татьяны.

-... Сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину... - читал нараспев священник, и древние слова эти, слышанные и читаемые Романом еще в детстве, теперь входили в него, как впервые услышанные, и потрясали его...

Отец Агафон надел на обрученных венцы, и руки Красновского и Антона Петровича тут же взяли венцы и, подняв их, держали над головами венчаемых.

И чувствуя над своей головой венец, Роман всем существом своим вдруг понял, что происходит и зачем люди творят этот сложный прекрасный обряд.