Владимир Сорокин - Роман

- Здравствуй, Петр, - Роман сунул руки в карманы пальто, разглядывая все вокруг, - Как живешь? Как семейство твое?

- Да, слава Богу, не жалуемсь.

- Сколько же детей у тебя? - Роман посмотрел на трех ребятишек, подбежавших и, как и подобает всем без исключения деревенским детям, бессловесно осматривающих незнакомца.

- Семеро Бог дал, - усмехнулся Петр.

- Где ж старшие?

- Семен в плотники в город нанялсь, Любашка замужем, Васька с Сережкой рыбу бить поехали.

- Хорошее дело. И что, много рыбы в этом году?

- Да хватает. Мы с Ваською вчерась трех вот таких щук ляпнули, - он развел широко ладони.

- Молодцы, - Роман повернулся к подошедшей старухе и вдруг заметил, что все окна Борисова дома наглухо закрыты ставнями.

- А что, Петр, брат твой не живет здесь? - спросил он, в то время как старуха снова повторила своим скрипучим голосом "Здравствуйте, батюшка".

Широкое лицо Петра приняло выражение унылого безразличия, по которому Роман, еще не услыхав ответа, понял, что отвечал на этот вопрос Петр уже не однажды.

- Так он ведь помер у прошлом годе.

- Умер? - искренне удивленно проговорил Роман, глядя в маленькие глаза Петра.

- Помер, помер батюшка, царство ему небесное, - заскрипела старуха, крестясь и морща маленькое белесое личико. Руки и голова у нее мелко тряслись, словно держались на нитках.

- Отчего же?

- Так от дифтериту, - Петр кивнул одному из крутящих себе цигарки мужиков, и тот подал ему лежащий прямо на дровах тулуп.

- А что же доктор ваш, Клюгин?

- Ну, дохтур... - равнодушно протянул Петр набрасывая тулуп на свои голые плечи, - Коли б дохтур был, рази ж они померли.

- Кто они?

- Так Борис, Марья, да младшой их.

- Что, и Марья умерла?

- И Марья, и Марья-то сердешная, батюшка, прости Господи, - всхлипывая, тряслась старуха, опершись на клюку.

- Они ведь как, дохтур-то, - развел руками Петр, подступая к Роману и не обращая внимания на причитания старухи, - У них ведь тоже оказия вышла - мать пралич разбил у городе, так Андрей-то Викторович и поехали. А как же, все-таки мать - не кто-нибудь. А тут Бориска с заработков возвертался и на второй ден на тебе, слег да и все. А потом Марья и Матюха. А Федьку с Нюркой мы к себе забрали. А через девять ден-то и померли. Сначала Матюха, апосля Марья, да и Бориска...

Он замолчал, отошел и вытянул из колоды топор рывком крепкой руки.

Старуха по-прежнему причитала, тряслась, глядя в землю.

Роман помолчал, ярко представив себе лежащего в гробу Бориса, потом спросил:

- А детишки как же?

Петр поставил полено на колоду, поплевал на руки:

- А что детишки. У нас живут. А подрастут, так хата за ними, куды она денется, - Он размахнулся и, ухнув, легко расколол полено.

Мужики, не вынимая цигарок из ртов, поднялись, неторопясь взялись за пилу. Постояв немного. Роман достал бумажник, шагнул к Петру.

Тот снова воткнул топор в колоду.

- Вот, - Роман .отсчитал несколько бумажек, протянул Петру, - Купи борисовым детям что-нибудь.

- Благодарствуйте, - Петр взял деньги, быстро поклонившись, спрятал их во внутренний карман тулупа.

Чувствуя какое-то внутреннее неудобство от всей этой сцены. Роман, сказав "до свидания", повернулся и зашагал прочь.

А за спиной звенела пила, ухал Петр, расшибая поленья, и еле слышно причитала старуха.

"Да. Какие суровые повороты судьбы", - печально рассуждал Роман про себя, шагая своим широким шагом, - "Три года назад, идя с охоты или с рыбалки, я часто останавливался возле подворья Бориса, пил прохладный домашний квас, вынесенный радушной Марьяшей в большой белой кружке. А Петра я почти не знал. Борис, Марьяша. Какие спокойные, приветливые люди были. Да и красивые, статные. Работящие. И вот - под гробовой доской. Как быстро и безжалостно".

Проходя мимо старой, лежащей на земле ивы, он сломал ветку с набухшими почками, похлестывая себя по сапогу, подошел к реке. Деревенская дорога шла по самому берегу, поросшему осокой, через которую тянулись к воде деревянные мосточки. На одном из них, наверно ближнем к дому, обычно мыла белье Марьяша белые полные руки, босые ступни из под подобранного платья, улыбчивое лицо.

- Роман Алексеевич! - раздалось позади. Он обернулся. В десяти шагах по дороге стоял, опершись на палку, деревенский учитель - неизменный Николай Иванович Рукавитинов.

- Николай Иванович! - радостно воскликнул Роман и поспешил подойти.

- Роман Алексеевич, - улыбаясь тихой улыбкой пожилого интеллигента, Рукавитинов приподнял старомодную широкополую шляпу, обнажая маленькую аккуратную головку, с прядями белых, слегка вьющихся волос. Лицо его с прямым, маленьким, острым, как у птицы, носом и выцветшими глазами, спрятанными за круглыми линзами очков, светилось радостью и благожеланием.

Роман в свою очередь снял шляпу и пожал неширокую, но крепкую руку Николая Ивановича.

- Видеть вас здесь, на берегу этой речки, так, право, странно и удивительно! - проговорил Рукавитинов, не выпуская руки Романа.

- Любезный Николай Иванович, что ж здесь удивительного? - рассмеялся Роман, искренне радуясь встрече.

- Ну как же, не говорите, не говорите, Роман Алексеевич. Я издали вас заметил и, право, не узнавал долго. А потом удивился, признаться. Вы здесь, в это время, весной. Удивительно!

- Да, полноте, Николай Иванович, - Роман взял Рукавитинова под руку и они пошли рядом, - Что же здесь необычайного? Просто я теперь свободный человек.

- Как? Вы больше не служите русской Фемиде?

- Увы! - усмехнулся Роман, отбрасывая прутик, - Не служу.

- И не жалеете об этом?

- Ничуть.

Николай Иванович покачал головой, достал платок из кармана черного, слегка потертого пальто, вытер край глаза.

- Да... Вы решительный человек. Я помню, как тогда на Троицу скакали на перегонки на лошадях. С тем, с объездчиком.

Он задумался, неторопливо ступая, опустил голову. Его черные ботинки были обуты в калоши, толстая палка с медным наконечником осторожно трогала дорогу. Без малого тридцать лет прожил в Крутом Яре Николай Иванович в небольшом каменном доме возле деревенской школы. Роман привык видеть его в окружении детворы, со стопкой школьных тетрадей подмышкой, в белой летней панаме. Был он холост, или точнее - вдов, жена его умерла весьма давно, - когда еще жили они в Киеве, где Николай Иванович служил инженером. После смерти жены он сразу взял расчет, продал имущество и с небольшим саквояжем приехал в Крутой Яр, где в те времена учительствовала его дальняя родственница. Вскоре она, по причине почтенных лет, уступила ему место деревенского учителя, сама же перебралась в Калугу доживать свой век в спокойствии и уюте. Николай Иванович принял новый статус с той спокойной решительностью, на которую по-настоящему способны лишь русские интеллигенты, ломающие свою судьбу раз и навсегда. Все эти тридцать лет он нес свой нелегкий крест мужественно и безропотно, борясь со скукой и однообразием деревенской жизни энтомологией и книгами, доставшимися ему в наследство от добросердечной предшественницы. Их было более тысячи, и в скромном, хотя и просторном доме они по праву занимали главное место.