В Розанов - Опавшие листья (Короб второй)

Не более я думал и о себе.

- Все это ерунда.

Это скромность. Именно что я писал "во всех направлениях" (постоянно искренне, т. е. об 1/1000 истины в каждом мнении мысли) - было в высшей степени прекрасно, как простое обозначение глубочайшего моего убеждения, что все это "вздор" и "никому не нужно": правительству же (в душе моей) строжайше запрещено это слушать.

И еще одна хитрость или дальновидность - и, м. б., это лучше всего объяснит, что я сам считаю в себе притворством. Передам это шутя, как иногда люблю шутить в себе. Эта шутка, действительно, мелькала у меня в уме:

- Какое сходство между "Henri IV" и "Розановым"?

- Полное.

Henri IV в один день служил лютеранскую и католическую обедню и за обеими крестился и наклонял голову. Но Шлоссер, но Чернышевский, не говоря о Добчинском-Бокле, все "химики и естествоиспытатели", все великие умы новой истории - согласно и без противоречий - дали хвалу Henri IV за то, что он принес в жертву устарелый религиозный интерес* новому государственному интересу, тем самым, по Дрэ-перу*, "перейдя из века Чувства в век Разума". Ну, хорошо. Так все хвалили?

Вот и поклонитесь все "Розанову" за то, что он, так сказать "расквасив" яйца разных курочек - гусиное, утиное, воробьиное - кадетское, черносотенное, революционное, - выпустил их "на одну сковородку", чтобы нельзя было больше разобрать "правого" и "левого", "черного" и "белого" на том фоне, который по существу своему ложен и противен... И сделал это с восклицанием:

- Со мною Бог.

Никому бы это не удалось. Или удалось бы притворно и неудачно. "Удача" моя заключается в том, что я в самом деле не умею здесь различать "черного" и "белого", но не по глупости или наивности, а что там, "где ангелы реют", - в самом деле не видно, "что Гималаи, что Уральский хребет", где "Каспийское" и "Черное море"...

Даль. Бесконечная даль. Я же и сказал, что "весь ушел в мечту". Пусть это - мечта, т. е. призрак, "нет". Мне все равно. Я - вижу партии и не вижу их. Знаю, что - и ложны они и что - истинны. "Прокламации".

"Век Разума" (мещанская добродетель) опять переходит в героический и святой "Век Порыва": и как там на сгибе мелкий бес подсунул с насмешкой "Henri IV", который цинично, ради короны себе, на "золотую свою головку" надсмеялся над верами, где страдали суровый Лютер и великий Григорий I (папа), - так послал Бог в этот другой сгиб человека, сердце которого так во всем перегорело, ум так истончился ("О понимании") в анализе, что для него "все политические истины перемешались и переплелись в ткань, о которой он вполне знает, что она провиденциально должна быть сожжена".

* * *

У нас нет совсем мечты своей родины.

И на голом месте выросла космополитическая мечтательность.

У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть.

У француза - "chere France", у англичан - "старая Англия". У немцев "наш старый Фриц".

Только у прошедшего русскую гимназию и университет - "проклятая Россия".

Как же удивляться, что всякий русский с 16-ти лет пристает к партии "ниспровержения государственного строя".

Щедрин смеялся над этим. "Девочка 16-ти лет задумала сокрушение государственного строя. Хи-хи-хи! Го-ro- то!"

Но ведь Перовская почти 16-ти лет командовала 1-м марта*. Да и сатирик отлично все это знал. - "Почитав у вас об отечестве, десятилетний полезет на стену".

У нас слово "отечество" узнается одновременно со словом "проклятие".

Посмотрите названия журналов: "Тарантул"*, "Оса"*. Целое издательство - "Скорпион"*. Еще какое-то среднеазиатское насекомое (был журнал)*. "Шиповник"*.

И все "жалят" Россию. "Как бы и куда ей запустить яда".

Дивиться ли, что она взбесилась.

И вот простая "История русского нигилизма".

Жалит ее немец. Жалит ее еврей. Жалит армянин, литовец. Разворачивая челюсти, лезет с насмешкой хохол.

И в середине всех, распоясавшись, "сам русский" ступил сапожищем на лицо бабушки-Родины.

(За шашками с детьми).

* * *

Я учился в Костромской гимназии, и в 1-м классе мы учили: "Я человек хотя и маленький, но у меня 32 зуба и 24 ребра". Потом - позвонки.

Только доучившись до VI класса, я бы узнал, что "был Сусанин", какие-то стихи о котором мы (дома и на улице) распевали еще до поступления в гимназию:

...не видно ни зги!"*... вскричали враги.

И сердце замирало от восторга о Сусанине, умирающем среди поляков.

Но до VI-го класса (т. е. в Костроме) я не доучился. И очень многие гимназисты до IV-ro класса не доходят: все они знают, что у человека "32 позвонка", и не знают, как Сусанин спас царскую семью.

Потом Симбирская гимназия (II и III классы) - и я не знал ничего о Симбирске, о Волге (только учили - "3600 верст", да и это в IV классе). Не знал, куда и как протекает прелестная местная речка, любимица горожан Свияга.

Потом Нижегородская гимназия. Там мне ставили двойки по латыни, и я увлекался Боклем! Даже странно было бы сравнивать "Минина и Пожарского" с Боклем: Бокль был подобен "по гордости и славе" с Вавилоном, а те, свои князья, - скучные мещане "нашего закоулка".

Я до тошноты ненавидел "Минина и Пожарского", - и,

собственно, за то, что они не написали никакой великой книги, вроде "Истории цивилизации в Англии".

Потом университет. "У них была реформация, а у нас нечесаный поп Аввакум". Там - римляне, у русских же - Чичиковы.

Как не взять бомбу; как не примкнуть к партии "ниспровержения существующего строя".

В основе просто:

Учась в Симбирске - ничего о Свияге, о городе, о родных (тамошних) поэтах - Аксаковых, Карамзине, Языкове; о Волге - там уже прекрасной и великой.

Учась в Костроме - не знал, что это имя - еще имя языческой богини; ничего - о Ипатьевском монастыре*. О чудотворном образе (местной) Феодоровской Божией Матери* - ничего.

Учась в Нижнем - ничего о "Новгороде низовые земли", о "Макарии, откуда ярмарка"*, об Унже (река) и ее староверах.

С 10-ти лет, как какое-то Небо и Вера и Религия:

"Я человек хотя и маленький, но у меня 24 ребра и 32 зуба" или, наоборот, черт бы их брал, черт бы их драл.

Да, еще: учили, что та кость, которая есть берцовая, и называется берцовою.

Представьте, как если бы годовалому ребенку вместо материнской груди давали, "для скорейшего ознакомления с географией", - кокосового молока, а девочке десяти лет надевали бы французские фижмы, тоже для ознакомления с французской промышленностью и художеством. "Моим детям нет еще одиннадцати лет, но они уже знают историю и географию".

И в 15 лет эти дети - мертвые старички.

* * *

...пока еще "цветочки": погодите, русская литературочка лет через 75 принесет и ягоды.

Уже теперь Фаресов, "беллетрист-народник", предложил поскорее, для утешения в горести, "принять в хорошую христианскую семью" немецкую бонну, которая, читая со свечой роман ночью, зажгла пожар, и когда горела 9-летняя Тамарочка Ауэр*, то она вытаскивала свои платья и оставила без помощи горевшую Тамарочку. Фаресов, биограф Лескова*, написал (в "Петербургской газете"):