В Розанов - Опавшие листья (Короб второй)

Если прибавить к этому письму мой адрес, то я боюсь, что вы подумаете, что я хочу порисоваться, - или, что еще хуже, вы можете подумать, что я прошу помощи; и я решил послать вам это письмо без адреса и фамилии. Так будет лучше! Да!

С почтением к вам пребываю

СПБ.

Октября 11 дня 1911г.

Какое страшное письмо. Усилия мои предупредить несчастие - письмо в газете к анониму - прийти ко мне уже, вероятно, опоздало.

* * *

Толстой удивляет, Достоевский трогает.

Каждое произведение Толстого есть здание. Что бы ни писал или даже ни начинал он писать ("отрывки", "начала") - он строит. Везде молот, отвес, мера, план, "задуманное и решенное". Уже от начала всякое его произведение есть, в сущности, до конца построенное.

И во всем этом нет стрелы (в сущности, нет сердца).

Достоевский - всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела.

Достоевский дорог человеку. Вот "дорогого"-то ничего нет в Толстом. Вечно "убеждает", ну и пусть за ним следуют "убежденные". Из "убеждений" вообще ничего не выходит, кроме стоп бумаги и собирающих эту бумагу, библиотеки, магазины, газетного спора и, в полном случае, металлического памятника.

А Достоевский живет в нас. Его музыка никогда не умрет.

(сентябрь).

* * *

На том свете, если попадешь в рай, будут вместо воды поить арбузами.

(за арбузом).

* * *

- Какой вы хотели бы, чтобы вам поставили памятник?

- Только один: показывающим зрителю кукиш.

(в трудовом дне).

* * *

У меня есть какой-то фетишизм мелочей. "Мелочи" суть мои "боги". И я вечно с ними играюсь в день. А когда их нет: пустыня. И я ее боюсь.

* * *

"Пароход идет" писательства - идет при горе, несчастии, муках души... Все "идет" и "идет"... Корректуры, рукописи...

(история с рыжей лошадью изЛисино).

* * *

Крепче затворяй двери дома, чтобы не надуло. Не отворяй ее часто. И не выходи на улицу.

* * *

Не сходи с лестницы своего дома - там зло.

Дальше дома зло уже потому, что дальше - равнодушие.

(Лисино).

* * *

Так, один около одного болтается: Горнфельд трется о спину Короленки, Петрищев где-то между ногами бегает, выходит - куча; эта куча трется о такую же кучу "Современного мира"*. Выходит шум, большею частью, "взаимных симпатий" и обоюдного удивления таланту. Но почему этот "шум литературы" Россия должна принимать за "свой прогресс"?

Не понимаю. Не поймет ни пахарь, ни ремесленник, и разве что согласится чиновник. "Я тоже бумажное царство, - подумает он, - и не разумею, для чего они отделяются от меня. Мы вполне гармоничны".

* * *

Ты бы, демократ, лучше не подслушивал* у дверей, чем эффектно здороваться со швейцарами и кухарками за руку. От этого жизнь не украсится, а от того, решительно, жизнь воняет. Притом надо иметь слишком много самообольщения и высокомерия, чтобы думать, будто она - будет осчастливлена твоим рукопожатием. У нее есть свое достоинство, и, как ни странно, в него входит получить гривенник за "пальто", которого ты никогда не даешь. (I).

* * *

- Нет, папа, ты ошибаешься. Когда мы недели 2 там жили, - помнишь, когда вернулись рано с Кавказа, - то я раз утащила на кухне морковку, а она увидала. Ну, что морковка? Я выбежала и, недоев, бросила в канавку, а с испугу сказала, что не брала. Так она мучила меня, мучила. - "Ты Дурная, Таня, девочка, украла и солгала. Я маме твоей скажу". И жаловалась на меня маме, что я лгала, когда она приехала. А что морковка?

(социал-пуританка Лидия Эрастовна).

* * *

Отвратительная гнойная муха - не на рогах, а на спине быка, везущего тяжелый воз, - вот наша публицистика, и Чернышевский, и Благосветлов: кусающие спину быку.

* * *

Россия иногда представляется огромным буйволом, съевшим на лугу траву-зелье, съевшим какую-то "гадину-козулю" с травою: и, отравленный ею, он завертелся в безумном верченье.

(Желябов и К-о).

* * *

Дочь курсистка. У нее подруги. Разговоры, шепоты, надежды...

Мы "будем то-то"; мы "этого ни за что не будем"... "Согласимся"... "Не согласимся"...

Все - перед ледяной прорубью, и никто этого им не скажет:

"Едва вы выйдете за волшебный круг Курсов, получив в руки бумажку "об окончании", - как не встретите никого, ни одной руки, ни одного лица, ни одного учреждения, службы, где бы отворилась дверь, и вам сказали: "Ты нам нужна".

И этот ледяной холод - "никому не нужно" - заморозит вас и, может быть, убьет многих.

Но терпите. Боритесь, терпите. Это ледяное море приходится каждому переплывать, и кто его переплывет - выползет на берег.

Без перьев, без шлейфа, кой-какой. Но вылезет.

Отчего вы теперь же, на "Курсах", не союзитесь, не обдумываете, не заготовляете службы, работы? У евреев вот все как-то "выходит": "родственники" и "пока подежурь в лавочке". "Поучи" бесчисленных детей. У русских - ничего. Ни лавки. Ни родных. Ни детей. Кроме отвлеченного "поступить бы на службу". На что услышишь роковое: "Нет вакансий".

* * *

Две курсистки и четыре гимназиста, во имя "правды в душе своей", решили совершить переворот в России.

И не знают, бедные, что и без "переворота" им, по окончании (курса), будет глотать нечего. И будут называть "ваше превосходительство", чтобы не умереть с голоду.

И печать их подбодряет: "Идите! Штурмуйте!" - Азефы*, - милые человеки. Азефы, и - не больше.

(Короленке и Пешехонке).

* * *

Все люди утруждены своим необразованием, - один Г. находит в этом источник гордости н наслаждения. Прежде, когда он именовал себя "социалистом-народником" (с такой-то фамилией), он говорил в духе социалистов, что "хотя ничему не учился, однако все знает и обо всем может судить". Объяснить ему, что Португалия и Испания - это разные государства, нет никакой возможности: ибо он смешивает "Пиренейский полуостров" с "Испанией". Теперь, когда он стал "народником и государственником", он считает несогласным со своими "русскими убеждениями" знать географию Европы. Раз - без всякого повода, но со счастливым видом, - он стал говорить, будто "сказал Столыпину, что его взгляды на Россию совершенно ошибочны".

- Александру Аркадьевичу Столыпину? Как бы кушая бланманже:

- Н-е-е-е-т. Петру Аркадьевичу. Я сказал ему, что совершенно ни в чем с ним не согласен. Tout le monde est frappe que G.1 недоволен им.

He знаю, был ли счастлив Столыпин поговорить с Г., но Г. был счастлив поговорить со Столыпиным.

И, уезжая домой, в конке, вероятно, думал:

- Что теперь Столыпин думает обо мне?

Эта занятость Столыпина Г-ом и Г-а Столыпиным мне представляется большим историческим фактом. "В груду истории должен быть положен везде свой камешек". И Г. усердно положил "свой".

(на "приглашение" в Славянское Общество).

1Все удивлены, что Г. (фр.)

* * *

К силе - все пристает, с силою (в союзе с нею) - все безопасно: и вот история нигилизма или, точнее, нигилистов в России.