Array Коллектив авторов - Русский полицейский рассказ (сборник)

Между тем наш добродушный старичок-губернатор вышел в отставку, а на его место был переведен из Х-ской губернии граф Т. Еще задолго до приезда губернатора в среде местного чиновничества циркулировали слухи о его строгости, энергии и требовательности в отношении подчиненных. Особенно – говорили – преследовал взяточничество, и достаточно было малейшего повода, чтобы виновный немедленно увольнялся со службы.

Наконец, прибыл новый губернатор. Когда мы, полицейские чины, представлялись ему, и пришла моя очередь, губернатор окинул меня быстрым сверлящим взглядом и отрывисто спросил, давно ли я служу приставом? Я ответил, что около полугода. Губернатор вновь окинул меня таким же взглядом, нервно мотнул головою и, отвернувшись, стал о чем-то тихо говорить с правителем канцелярии. Когда прием окончился, ко мне подошел правитель и, шутя, поздравил, что губернатором получено около тридцати анонимных доносов, обвиняющих меня во взяточничестве. Доносы эти посыпались, как мак из дырявого мешка, и губернатор решил произвести по ним самое строгое дознание. Нельзя сказать, чтобы я был благодарен правителю за его поздравление, потому что, хотя я не чувствовал за собой никакой вины, но дело предвиделось грязное. И я стал ожидать производства дознания.

Прошло около трех недель. Однажды, идя домой обедать, я встретил губернатора, который медленно шел мне навстречу. Поравнявшись со мной, губернатор остановился и спросил, куда я иду? Я ответил. Губернатор немного задумался и затем сказал, что он напрашивается на обед ко мне. Мне показалось, что я ослышался, и потому молча остался стоять навытяжку. Губернатор повторил свои слова. «Э, мой милый, – непочтительно подумал я, – ты хочешь посмотреть, как я живу, и лично убедиться, насколько доносы на меня имеют серьезную подкладку», – и я самым непринужденным образом поблагодарил губернатора за честь и доставляемое мне удовольствие…

Мы пошли рядом. Нужно заметить, что за всю мою долголетнюю службу я никогда не трепетал перед начальством и не требовал искусственного почтения от подчиненных; кажется, был одинаково ровен в моих отношениях и к губернатору, и к городовому, и считаю такую выдержку одним из лучших качеств полицейского. Граф Т., как человек большого света, был безукоризненно вежлив и прост тою сдержанной простотой, которая исключает всякую возможность близких соприкосновений. И вот я, полицейский пристав, и губернатор, граф и камергер, шли рядом, разговаривая о новостях городской жизни.

Пришли. Звякнул звонок, и жена, по обыкновению, вышла сама отворить мне дверь. Губернатор тут же, в прихожей, представился ей и извинился, что сам себя пригласил на обед к нам; и вышло все это у него так просто и мило, что жена, казалось, нашла это в порядке вещей. Впрочем, жена за время моей полицейской службы так привыкла к всякого рода неожиданностям, что нарушить ее душевное равновесие было трудно.

Мы вошли в гостиную. Квартира у меня была довольно обширная, а обстановка более чем скромная, потому что не было средств сразу обзавестись приличной обстановкой и приходилось необходимую мебель приобретать по случаю. С первых же слов губернатор обратил внимание на скромность обстановки и спросил о причине этого. Я ответил.

– Так почему же не взять в рассрочку платежа, как это теперь широко практикуется? – словно испытывая, спросил губернатор.

Я ответил, что принципиально никогда ничего не беру в долг, как это и было в действительности.

Между тем в комнату вошел мой трехлетний сынишка, таща за собою небольшую лошадку из папье-маше с оторванной задней ногой, – свою любимую игрушку. Губернатор спросил его имя, поманил к себе и, глядя на игрушку, сказал попросить папу, чтобы купил большую лошадку на колесиках, такую, на которой можно было бы верхом ездить.

– Я просил папу купить лошадку, – пролепетал сынишка, – только у папы денег нет.

Ах, милый мой мальчик! Словно бы кто подсказал ему ответ – так кстати это было сказано!..

Вошла жена и сказала, что обед уже подан. Мы уселись за стол. Оказалось, что ни губернатор, ни я никогда не пьем водки, а потому мы сразу принялись за малорусский борщ с грибами и сметаной, который – кстати сказать – жена так вкусно готовит. За борщом последовали вареники – обед случайно был настоящий малорусский. Губернатор все хвалил стряпню жены и обещал прислать своего повара поучиться готовить такой вкусный борщ. Закончился обед мороженым, взятым из ближайшей кондитерской.

Вскоре после обеда губернатор распрощался с моей семьей и, уходя, предложил мне сопровождать его. Мы шли молча. Вдруг губернатор резко обратился ко мне:

– Вы знаете, что я получил тридцать два доноса по обвинению вас во взяточничестве и вымогательстве?

– Знаю, ваше сиятельство: мне говорил правитель канцелярии.

– Ну, что вы скажете на это?

– Ничего, ваше сиятельство.

– Как, ничего?..

– Очень просто, ваше сиятельство; я никогда не брал взяток, не беру и не буду брать.

Наступило молчание. Через несколько минут губернатор снова обратился ко мне:

– Вы знаете, почему я обедал у вас?

– Знаю, ваше сиятельство.

– Знаете?.. Почему же?..

– Вы, ваше сиятельство, хотели по условиям моей домашней жизни судить, насколько справедливы доносы на меня.

Снова молчание, которое длилось до прихода нашего к губернаторскому дому. У подъезда губернатор остановился и, глядя мне в лицо, медленно проговорил:

– Я думаю, вы не берете взяток.

На другой день один из дежурных при губернаторе городовых принес ко мне на дом большой тюк и сказал, что губернатор велел передать его моему сыну; в тюке оказалась прекрасная лошадка на колесиках. В тот же день состоялось постановление о переводе меня в первый участок, лучший в городе. Но учиться готовить малорусский борщ губернатор так-таки не прислал повара, к великому огорчению моей жены.

Понятно, никакого дознания по всем тридцати двум доносам не было, но ведь губернатор видел, как я живу: так жить взяточник не будет.

Случилось это в «освободительные годы», когда я служил приставом в N-ске, одном из крупнейших центров юга России.

Дело было под вечер. Я, по обыкновению, обходил свой участок, как вдруг на углу двух оживленных улиц заметил небольшую, лет пяти-шести, бедно одетую девочку, которая горько плакала. Я подошел ближе и увидел у ног ее, на тротуаре, разбитую бутылку и большое пятно разлитого масла. Несомненно, разбитая бутылка была причиною слез девочки. Мне бесконечно стало жаль эту плачущую девочку, у которой капли слез так трогательно смешно висели на кончике вздернутого носика и которая была так беспомощно одинока в кипящей оживленной уличной жизни. Она имела свое горе – разбитую бутылку, я – свое – перспективу быть на каждом шагу убитым «товарищами», которые так злобились в это «освободительное время» на каждый полицейский мундир. Эта отдаленная, но равноценная общность положения моего и девочки как-то невольно влекла меня к ней, и я ласково спросил девочку, чего она плачет?