Array Коллектив авторов - Русский полицейский рассказ (сборник)

– Мамка бить будет, – и девочка еще сильнее залилась слезами.

– Не плачь, не плачь, мамка бить не будет, – как умел, успокаивал я ее. А что ты разлила?

– Олей. Мамка велела купить на целую гривну… подсолнуховый…

– Ну перестань же плакать, пойдем, купим олею, и ты отнесешь мамке.

Девочка на миг успокоилась, но, взглянув на мелкие осколки бутылки, снова заплакала. Вероятно, она не могла представить возможности «купить олею», раз не было бутылки.

– Ну пойдем. А где ты покупала олей?

– Вон там, – и девочка указала на ближайшую лавку.

Я взял девочку за руку, и, мы пошли в лавку. У хозяина нашлась пустая бутылка, и, когда он влил в нее на гривенник олею и дал девочке, милое личико ее, еще омоченное слезами, так и осветилось радостной улыбкой. Детская радость тихим довольством отозвалась в моей измученной тревожной душе, а потому неудивительно, что я предложил девочке взять сластей, которые так заманчиво выглядывали из ящиков у прилавка. Девочка взяла несколько пряников и каких-то красных, липких конфект, разорив меня еще на гривенник. Пока я расплачивался, получая сдачу, плутовка, словно мышь, шмыгнула в дверь и была такова. Вероятно, она подумала, что я, чего доброго, отниму у нее обратно и олей, и пряники, и красные липкие конфекты…

На другой день, проходя той же улицей, я увидел мою вчерашнюю случайную знакомку: она стояла в воротах большого дома и пристально глядела на меня своими голубыми глазенками, видимо стараясь обратить на себя мое внимание; широкая улыбка так и разливалась по ее милому личику.

– Ну что, вчера не била тебя мамка? – спросил я у девочки, поравнявшись с нею.

– Нет, не била, – продолжая улыбаться, ответила она.

Мы перекинулись еще несколькими словами, и я узнал, что мою маленькую знакомую зовут Матренкой, что отец ее – рабочий и живет в подвале этого дома и что конфекты, которые я дал ей вчера, были очень сладки…

Так началась наша дружба с Матренкой.

С этого дня, когда бы я ни проходил возле дома, в котором жила Матренка, она неизменно встречала меня со своей неизменной широкой улыбкой. Иногда она бежала мне навстречу к углу улицы, иногда провожала меня, без умолку болтая о своих детских интересах. Она изучила время, когда я шел в управление полицмейстера, когда возвращался домой на обед, каким-то чутьем угадывала часы, когда я проверял посты, и – повторяю, неизменно встречала меня. Признаться откровенно, я всегда был рад встрече с Матренкой. Я видел, я чувствовал, что девочка искренно привязана ко мне, и ее милое личико с голубыми глазенками и широкой улыбкой светлым лучом блистало в окружающей меня кроваво-туманной атмосфере, сглаживая горечь моего положения. Особенно привязанность девочки усилилась после того, как в кругу семьи я рассказал о моей дружбе с нею и моя дочка – ровесница Матренки – стала передавать ей то конфекты, то ленточку, то надоевшую игрушку.

Время шло, а кровавый туман революции не только не рассеивался, но, казалось, еще более сгущался. Редкий день проходил без того, чтобы по городу не расклеивались прокламации самого возмутительного содержания, но, где и кем они печатались, оставалось для полиции тайною…

Однажды, когда я проходил по улице, городовой дал мне только что сорванную им с афишной витрины прокламацию, доложив при этом – комик этакий – что – «самая свежая». Не знаю, как в других городах, но у нас в N-ске прокламации нередко печатались на красной бумаге, вероятно, чтобы более бросались в глаза, а, быть может, потому, что красный цвет – партийный цвет «товарищей».

Я вошел в ворота первого попавшегося дома и стал читать эту, «самую свежую», прокламацию. Не успел я прочесть прокламацию, как Матренка вертелась уже около мена. Увидя в руках у меня прокламацию, девочка хвастливо заметила:

– А у меня таких красных бумажек целых три было.

– Где ты их взяла? – невольно спросил я.

– Где? А у Микитки-слесаря из-под полы пальто выпали, когда он шел по двору. У него, у Микитки-слесаря, под пальтом много таких красных бумажек было – я заприметила. А из бумажек я лошадок вырезала.

– Ну, Матренка, пойдем, и ты покажешь мне своих лошадок.

– По-ойдем, по-ойдем, – запела девочка и запрыгала на одной ножке, видимо довольная моим предложением.

Через несколько минут Матренка сунула мне в руку три красных лошадки, уродливо вырезанных из прокламаций…

Я знал Микиту-слесаря, который служил на одном из крупнейших местных заводов, и давно подозревал его в партийной работе, но улик никаких не было, и я не думал о нем: слишком уже много в то время развелось таких Микиток-слесарей. Лошадки Матренки повернули иначе дело: я установил за ним самое строгое агентурное наблюдение и с нетерпением ожидал результатов, которые не замедлили явиться. Скажу коротко – слежка за Микиткой-слесарем привела меня к обнаружению прекрасно оборудованной типографии «эсдеков». Были захвачены шрифты, бостонка, кипы прокламаций, конспиративные списки и арестованы главари партии… Удар был нанесен решительный.

И никто в мире не мог бы догадаться, что первопричиной всего этого послужила разбитая бутылка моего друга Матренки…

Хотя в посемейных списках Голодецкой волости сотский Сагачок значился – «крестьянин – собственник селения Стручкы Исакий Тимофеев Варыкрупа», но это мало кому из стручан было известно. Зато кто в Стручках не знал сотского Сагачка? Малые ребята, и те знали. Пожалуй, он был более популярным, чем становой пристав, батюшка, дьячок, учителя и пан эконом, и пасовал только пред шинкарем Лейбой. Но это неудивительно: шинкарь в малорусском селе всегда был первым лицом. Популярности сотского Сагачка способствовало то обстоятельство, что свою полицейскую карьеру он начал еще безусым парнем, – пример, неслыханный не только в волости, но, может, во всем свете. А случилось это так.

Опанас Вывюрка, первый стручанский богач, задумал взять в аренду общественный выгон. Перед подписанием договора Вывюрка, как водится, обещал поставить обществу «могарыч» – пять ведер водки, а когда договор был подписан – поставил только два. Стручане решили жестоко отомстить своему коварному односельцу и, когда производили выборы сотского и десятских, единогласно избрали Вывюрку сотским. Вывюрка, как говорится, взвыл волком. Как он, первый стручанский богач, несший два трехлетия почетную обязанность «тытаря» и не раз пивший чай у самого благочинного, чем он любил похвастаться, будет служить сотским, словно какой-нибудь бедняк, бегать всюду с пакетами, выносить из кухни станового помои?.. А хозяйство?.. Все прахом пойдет без его труда и досмотра. И Вывюрка Христом Богом стал молить общество освободить его от должности сотского. Но стручане, как истые малороссы, уперлись на своем, и даже готовность Вывюрки тотчас поставить шикарный «могарыч» не могла сломить их упрямства. Тогда Вывюрка, по совету Лейбы, обратился к приставу с просьбой позволить ему нанять заместителя. Пристав сначала разразился бранью, но, когда Вывюрка посулил ему к Рождеству и Пасхе по паре поросят и две копны сена, смягчился и изъявил согласие на его просьбу. Вывюрка воспрянул духом и стал раздумывать, кто бы согласился быть за недорогую плату его заместителем? Тут ему пришел на ум Сагачок, единственный сын бедной вдовы, только что женившийся и чуть не умирающий с голоду вместе с молодой женой и матерью. Вывюрка из становой квартиры зашел к вдове и предложил ей отпустить на год сына послужить сотским вместо него, Вывюрки, обещая за это шестьдесят рублей, столько, сколько в экономии платят батракам. Старуха согласилась и выторговала еще пять рублей, которые Вывюрка надбавил охотно. Сагачок, привыкший во всем слушаться матери, не стал возражать и только спросил Вывюрку: