Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

- Да на ком женитьсято, сударыня? Нет же никого, - сказал я...

...Воспоминания, воспоминания. Тому уже лет восемь...

...Навеки Багратион со мной прощался: безногие генералы в седых буклях обременяют поле боя. И лицемерие его было излишним, не правда ли? Мы бы вместе увиливали от Бонапарта, поругивая то скучного Барклая, то лукавого Кутузова; то высший свет, то низших исполнителей; то возвышенные обещания, то низменные вожделения... А нынче этим заняты они. И без меня бивачные огни сверкают в августовском мраке, и каждый хочет драки: крестьяне, девки и рубаки. Но так, чтоб Бонапарта одолеть, а вот самим чтоб уцелеть!

Свидетелем быть желаю! Благословляю счастливую случайность с завистливой дрожью обыкновенного ничтожества: мол, вы увидите, а ято что же? И вот в разгар моих мук, сомнений и самоукоров два моих лазутчика откудато изпод Вязьмы привозят мне в телеге схваченного ими полкового интенданта господина Пасторэ!

- Ступайте, - говорю я им, - с вами утром разберемся, - а интенданту предлагаю кресло. Старый человек плачет, оказавшись в безопасности. Я велю накормить его. Он ест и плачет. Мы оба старые. Он пониже меня ростом, и, в отличие от моей круглой рожи, его лицо имеет правильные формы, нос, пожалуй, несколько великоват. Француз, да и только. Полковой интендант - шутка ли? Как же его угораздило?

- О, военные фантазии. - Он утирает глаза не слишком свежим платочком. - Они сунули мне в рот тряпку, и я понял, что пока буду жить. Я молчал. Умирать не хочется! - Он внезапно улыбается, и я понимаю, как он рад, что наконец может объясниться на родном языке. В комнате пахнет гарью, овчиной и еще какойто дрянью, рожденной военным единоборством. - Вы очень добры, благодарю вас... О, какие чудеса! Прожить пятьдесят с лишним лет, оказаться в роли полкового интенданта, разговаривать с самим императором, пересечь Россию и с тряпкой во рту очутиться у вас в гостях!

- Я отправлю вас завтра утром к вашим, - говорю я (он делает большие глаза), - если увидите императора Бонапарта, расскажите ему о ваших приключениях и порекомендуйте заехать ко мне. Здесь он сможет отдохнуть не хуже, чем в походной палатке... (Он посмеивается. Мне нравятся его умные глаза.) Кстати, вы получите крест из его рук...

- Вы шутите, - говорит он, - крест - это не тот предмет, который способен теперь занимать мое воображение. - И снова смеется. - Крест... Простите, сударь, я вспомнил эпизод, которому был очевидцем, это действительно смешно и трогательно до слез. - Вдруг он спрашивает растерянно и тихо: - Вы намерены отправить меня к нашим?.. Я не ослышался?

- О, конечно! - говорю я. - Конечно... А что же с крестом?

Он снова плачет.

Лакеи, подобно серым ночным летучим мышам, бесшумно порхают по комнате, чтобы разглядеть живого француза.

Когда я провожал Тимошу, я сказал ему, как и полагалось деду, прижимаясь к его гладкой легкомысленной щечке: "Не придавай значения, Титус, мелким обидам и пакостям окружающих. Этого в твоей жизни будет много... Не прощай оскорблений. Оскорблений не прощай, Титус. Слов не трать - берись за рукоять. Обиды наносят от слабости, от ничтожества, Титус; оскорбления - от злого умысла. Обиды наносят, чтобы хоть на вершок возвыситься самим; а оскорбляют, чтобы унизить тебя. Не позволяй, Титус, себя унижать..."

Мой гость сидит тихо, съежившись. Быть может, он болен. Быть может, у него геморрой или еще какаянибудь там чертовщина. Легко ли в нашем возрасте вести походную жизнь?

- Я видел, как горел Смоленск, - говорит он. - Мне непонятно ваше великодушие. Вы действительно намереваетесь отправить меня?..

- Это не великодушие, - смеюсь я дружески, - простой расчет. Не больны ли вы? Не надобно ли вам чего? Я, например, страдаю геморроем, и потому мы с вами не встретились там. - И я киваю на окна. Он смотрит на мою деревяшку. Нет, нет, - смеюсь я, - главная помеха - геморрой.

- Я здоров как бык, - говорит он, - но вот дурные предчувствия...

- Натурально, - говорю я, - в вашем возрасте уже нельзя рассчитывать только на праздники. Мы с вами старики.

Он снова плачет.

- Что же с крестом? - спрашиваю я.

- О, мой бог, - вздыхает он, - это вот что... Случилось однажды вот что. Некий старый гренадер, участник многих походов, явился во время раздачи крестов Почетного легиона и потребовал крест для себя. "Но что ты сделал? спросил император. - Чем ты заслужил такую награду?" - "В Яффской пустыне, ваше величество, в страшную жару подал вам арбуз..." - ответил солдат совершенно серьезно. "Спасибо тебе, друг, - сказал император, - и еще раз спасибо. Я помню твою доброту. Но этого недостаточно, чтобы быть кавалером Почетного легиона". И тут старый солдат заорал: "Черт возьми! Значит, семи ран недостаточно! Я получил эти раны на Аркольском мосту, при Лоди, Кастильоне, у пирамид, в СенЖанд'Арке, при Аустерлице, Фридланде!.. Одиннадцать кампаний, черт возьми, в Италии, в Египте, черт возьми, Австрии, Пруссии, Польше!.." - "Тататата... - крикнул император, хватаясь за голову. - Не ори, старый друг!.. Лоди, Кастильоне, пирамиды... Почему же ты начал с арбуза?! Так бы и говорил..." - "Потому, - совершенно спокойно объяснил солдат, - что мне не пристало хвастаться перед императором своими заслугами". Император рассмеялся. "Я делаю тебя имперским кавалером, сказал он торжественно. - И тысяча франков ренты в придачу. Ты доволен?!" "Нет, ваше величество, - сказал солдат, - мне этого ничего не нужно, а дайте мне крестик". - "Да у тебя и то и другое, - сказал император, - экий ты тупоголовый, старый друг... Ведь ты теперь кавалер, имперский кавалер!" "Нет уж, извольте крестик", - твердил гренадер. Император сам прикрепил орден к его мундиру, и солдат успокоился...

"Прелестно, - подумал я, - какие нравы! Он гений не только в баталиях. Пусть там открытия в стратегии, здравый смысл и полет воображения, внезапность и точный расчет, и предвидение, и предощущение, и риск... Пусть так. Но старый солдат орет на него, требуя крестик за кровь, крестик, прости господи, орет, распаляя честолюбие, то самое, императорское, которое и у него в душе, орет, как орал маршал Ожеро, сын лакея и торговки, или великий Ней, отпрыск мастеровых, или престарелый маршал Лефевр, крестьянское дитя. Он орет, этот старый гренадер, требуя почета, и меж ним и императором, меж низшим и высшим возникают незримые узы, свитые из общей их славы".

Что же меня оскорбляет? Эти узы меж ними?

По утрам прилетают редкие прозрачные серые хлопья смоленского пепла и впиваются во все живое. Потом на белой одежде отпечатываются крохотные их силуэты... Меня унизили в моем собственном доме! И страдания Франца Мендера, боюсь, вотвот вспыхнут в моей душе. Когда б ты знал, мой гость печальный, как чист соблазн первоначальный!.. Я унижен. Минуй меня безумие, овладевшее покойным Сашей Опочининым. Ни в рот себе я не выстрелю, не иссохну в преддверии парадного обеда. Ни жестом, ни словом не выдам... Все там будем, кто раньше, кто позже. А вы, господа, отправитесь со мной, покуда еще август на дворе и небеса черны, в обнимку, господа, все вместе, и правые и виноватые, будь мы все неладны! Господь милосердный, ежели Ты всемогущ, вели нас высечь, забей шомполами и после, когда мы все соберемся у врат, толпясь, стеная и виня друг друга, Ты снизойди к нам... Стадо, стадо!.. Воистину стадо в лохмотьях, в коронах, позвякивающее железками, опухшее от самодовольства, от тупости... Забей нас шомполами!..