Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

Зимние сумерки упали. За окнами метель началась. И тут произошло самое странное. Сонечка осталась за столом, сидела, стиснув губы. Я пошел проводить январскую гостью. Лыков не успел подать ей салоп - она уже была в него закутана и вышла. Я видел с крыльца, как она уселась в сани и кучер ее старательно медвежьей полстью прикрывал... Вдруг все исчезло в снежных сумерках, лишь долго слышались бубенцы.

Мы сидели с Сонечкой молча. При свечах. Прошло с полчаса, а может быть, и поболее, и вдруг я соображаю, что бубенцы продолжают звенеть. Да что ж такое?

- Сонечка, слышишь, бубенцыто не унимаются? - сказал я. - Да что ж такое?

- Дядя, - сказала Сонечка, - тебе не кажется, что она не очень приятна?

- Отчего же, - сказал я бодро, - это два года назад по молодой глупости да по моде утверждала, что мы трусы, что Суворов, мол, тем и хорош, что от француза бегает быстро, - и засмеялся, - что он от страха даже Альпы перевалил, чего, кроме коз, никто никогда... А теперь, видишь, раскаялась... А что это бубенцы все звенят и звенят? А, Сонечка?.. Эй, Кузьма! - крикнул я и распорядился, чтобы он проверил и доложил.

- И все на одном месте, - шепотом сказала Сонечка.

Мы ждали и вслушивались. Вдруг звяканье оборвалось. Теперь только метель едва доносилась. Сонечка вздохнула и заплакала, бедняжка. Как было тяжело глядеть на ее слезы! Я часто думал о ее судьбе. Заплачешь - матери не помнила. Отец путешествовал то по Европе, то запершись в своем кабинете. Она ходила за ручку с гувернанткой, видя, как ее молчаливый родитель сосредоточенно проскальзывал по комнатам, изредка кидая удивленный взор на дочь, некстати произнося пустые ласки. Заплачешь. Благословение прислал из Баварии в коротком письме, и она уехала к молодому супругу с ощущением сиротства, чтобы уже спустя год убедиться из отцовского завещания, что он всетаки у нее был и о ней помнил. "...Все принадлежащее мне имение с угодьями оставляю несчастной моей Сонечке и ее отпрыскам как ничтожное возмещение за мою злодейскую отрешенность от живых и кровных мне людей, благородно и великодушно закрывавших глаза на мой егоизм и жестокость..."

Вернулся Кузьма. В руках у него позвякивала связка бубенцов.

- Вот, барин, - сказал он, - на липке молоденькой на веточке висели... Кто ж такой повесил? Баловство какое... Уж ежели кто из наших, дознаюсь выпорю.

...Я тогда сразу догадался, чьих рук это дело. Но для чего губинской хозяйке понадобился сей знак, определить не мог. И это меня мучило до самого утра. Сама унеслась, наговорив вздора, а бубенчики развесила на липке и Сонечку напугала. "Она недобрый человек, - сказала Сонечка, - а фантазии у нее злые". Я согласился, однако покоя больше не было. Дня через два я понял, что сгорю. Сгорю, и все тут. Ехать, ехать, скакать, лететь по метели, бросить поводья, вбежать... Для чего бубенцы?! Что? Почему?.. Сил нет. Сонечка обняла меня, заглянула в глаза, сказала так, будто с Тимошей говорила:

- Ты, дядя, к ней собрался? Туда?

- Да, Сонечка. Хочу, черт возьми, о бубенцах спросить. Что это должно значить?

- Нет, нет, - улыбнулась она печально, - тебе до бубенцов и делато нет. Тебе ее увидеть хочется.

- Фу, - рассмеялся я, - Сонечка, господь с тобою! Что ты, дурочка, придумала? Да мне эта холодная дама из губинского леса в античном одеянии... ну что она мне?

- Ты хоть вели возок подать, дядя. Куда же ты по такому снегу верхом и один!

- Ах, Сонечка, и не такое видывал, дорогая моя! - крикнул я в нетерпении с седла и хлестнул коня.

Как мы с лошадкой проделали эти семнадцать верст, передать трудно. Но покуда пробивались сквозь метели, два бога - бог страсти и бог сомнения единоборствовали во мне. Хотелось, хотелось ее видеть, будь я неладен, хотелось и пуще того - видеть наполненной мягким светом, теплом, и я даже на то надеялся украдкой. Но едва надежда принимала стройные формы, как перед моим взором возникала губинская дама со своими синими немигающими глазищами - чего от нее ждать?

В первый приезд, рассеянный баловень военной фортуны, дом Волковой я не разглядывал. А теперь увидел - даже поболее моего. Таких у нас в губернии по пальцам сосчитать. Теперь это был ее дом. Портик нависал над восемью колоннами, полукруглые флигеля, расчищенная аллея под липами, несмотря на метель. Лакей в галунах...

Она возникла на антресолях, едва я вошел и скинул шубу. В белом платье подобно ангелу, но плечи кутала в золотистую шаль, и волосы собраны в большой узел на древнегреческий манер. Я ждал торжественного сошествия, медленного, мучительного, унижающего случайного странника, как это и должно было быть, но она всплеснула подетски руками и громко, пронзительно, даже с отчаянием крикнула:

- Нашелся мой генерал! Нашелся! Представляете?

И тут же стремительно сбежала по лестнице и подставила мне высокий лоб, к которому я, зажмурившись, приложился морозными губами. Наступил какойто неведомый, непредполагавшийся праздник. Она ухватила меня под руку и повела по комнатам.

- Как поживаете? - маршируя, пробубнил я.

Она не ответила. Она вообще отвечала на вопросы, когда того хотела, а могла и промолчать.

Тут навстречу нам выползло из комнаты маленькое хрупкое существо, сморщенное, в елизаветинском чепце, с подобострастием в сухоньких губках, и испуганно закивало, затрепетало, даже попыталось поклониться...

- Моя родственница, Аполлинария Тихоновна, - выпалила Варвара. Тетенька, нашелся мой генерал!

Я было остановился, чтобы представиться, но Варвара сказала небрежно:

- Ступайте, ступайте, тетенька. Это не для вас...

И ввела меня в кабинет. Это была большая комната со множеством книг, с креслами и софой, с письменным столом, освещенным четырехсвечным шандалом. На столе белел исписанный лист, и перо с чернобелым оперением лежало на нем, уткнувшись клювом в большую кляксу.

Мы уселись в кресла друг против друга.

Ну, помолчали. И вдруг я понял, почувствовал, догадался, что эта молодая женщина прихотью судьбы, чьейто властью или как там еще предназначена мне.

Она смотрела на меня не мигая, выжидательно.

- Варвара Степановна, - спросил я так, со смешком, как у ребенка, - а зачем вы бубенчики на веточке оставили? - И ждал, как она зардеется, начнет отпираться, отмахиваться от меня.

- А что, - сказала она легко. - Вы что, испугались?

- Сонечка испугалась, - сказал я. - Сани ваши давно укатили, а звонто все продолжается, представляете?

Она хмыкнула и сказала:

- Ну, может, затем, миленький генерал, чтобы вы приехали спросить, а для чего это я бубенцы на веточку повесила...

Ах, подумал я, Варвара, Варвара, юная тиранка, себялюбка губинская. Слава богу, скоро в полк! Так и ополоуметь недолго.

- Ну, все это, положим, злые шутки, - сказал я сурово. - А в чем же истинный смысл, Варвара Степановна? Почему вам надо было эдаким странным способом возобновлять наше прерванное знакомство?