Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

"Ви не понимаиль исторически процесс, - сказал Мендер с укоризной. - Ми убивайль Бонапарте, но я оставалься заложник. Как вы не понимаиль? Есть Провидение, есть Возмездие, чертова побраль!"

...Корсиканец шествовал отменно. Мы увиливали. Расстояние до Липенек сокращалось.

...Судя по всему, Богу угодна моя затея и жизнь моя: никто не предостерег ни словом, ни жестом, не всплакнул, не вздрогнул, не удивился. Хоть я единственный хранитель этой тайны, но ведь могли бы, могли бы распознать, ну, по глазам, по лицу, по ночному моему крику "ойейейей!", словно я уже взлетел в черное небо. Впрочем, где им догадаться, дурачью, когда они лишь в себя вглядываются денно и нощно... "Скажика, дядя, говорит Тимоша, - отчего это иногда кажется, будто ты пришел откудато, невесть кто ты, чужой, и всматриваешься во всех, будто не понимаешь, кто перед тобою, и еще кажется, что уже уходить пора туда, откуда ты пришел?" "Разве? - удивляюсь я и глажу его по кудрявой головке. - Может, я в Губино к Варваре в гости собираюсь промаршировать?" - "Нет, дальше, дальше, - говорит он. - Какое еще там Губино!" - "А может, Титус, это лета во мне, годы, говорю я, - когда свое начинает казаться чужим, даже не чужим, а думаешь: а свое ли это? А нужно ли? А не пора ли?.."

Господи, дай мне сил! Слышишь, пахнет гарью? "Эй, Лыков, неси мои доспехи!" - "Какие прикажете?" - спрашивает лакей напряженно. "Какие, какие, - отвечаю я, слабея. - Пошел прочь!"

Беру перо в руки - дрожит, и дивные каракули прикрывают несовершенства слога. Вилка отвратительно звенит о тарелку - делаю вид, что выбиваю дробь. Тимоша смеется. "Ты, дядя, начал барабанить в последнее время... Какие марши тебя одолели? Французские?.." - "Дурачок вы, сударь, - смеюсь в ответ и отставляю чашку с чаем, - не французские, а Московского мушкетерского полка". Он уходит, посмеиваясь, а я допиваю чай, расплескивая его на скатерть.

...С первым же обозом отправил я бедного Франца Ивановича в Москву, подальше от его мучителей. Проку в нем теперь было мало. Он весь одеревенел, вытянулся, приготовился, бедный господин Мендер. Тут, прощаясь с ним, я подумал, что, может, это и не безумие вовсе, а голос свыше? "Ступайте в Москву, Франц Иванович, - сказал я, - в Москвуто ваш преследователь не пожалует. Видите, какие пространства перед ним?" - "Нет, - сказал Мендер с кротостью и печалью, - он пожалюет. А должен оплачивать грехи аустрийский народ, ви понимайль?"

Мы обнялись, и он уехал.

Хожу по дому из комнаты в комнату, заглядываю в зеркала, в окна - все пусто, как в моей душе, будто я призрак, явившийся из мрака. Старый мой камердинер Кузьма отпрыгивает от меня неловко, постариковски. "Ты что, испугался? - спрашиваю старикашку. - Что это ты, очумел?" Он улыбается через силу и шутит подобострастно: "Воон вы какие огромадные, а я мааааахонький..." Надоели все, всё надоело. Воистину чужой мир. Сонечки нет, да и она последнее время казалась прозрачной и ходила следом за Тимошей, глядя на него с недоумением... Расставание - не праздник. Расставание - не праздник, говорю я вам; а предчувствие разлуки хуже смерти... Господь всемилостивый, укрепи мой дух и возвысь меня над скорбной суетой!..

"Французы пожрать любят, - говорит мой повар Степан, - но не от пуза, а от души".

Список главных торжественных блюд, предназначенных для угощения гениев войны и смерти, добровольно пожелавших посетить мой дом, сиротеющий, бесприютный, теперь уже постылый моей душе.

1. Стерлядь разварная должна быть оранжевой в сердцевине, подобно китайскому яблочку. Легкий жирок под цвет мяса. Ни зелени, ни, того пуще, какихлибо там пряностей к ней! Варить двенадцать минут на сильном огне. Едва янтарные кружки жира заколеблются в бурлящей воде, тотчас же и снимать. Есть горячую. Можно и пальцами. Едва французские гении прикоснутся к сей рыбе и ощутят запах реки, речной травы, устоявшегося речного дна, покоя - и не то чтобы мысли о тщете всего посетят их, а просто печаль, и еще падет туман с реки, а тут еще и гобой пронзит душу...

...Впервые я пробовал такую стерлядь в Губи не у Варвары. В сорок два года каким я был молодцом! Ни морщинки, обе ноги целы, гнул подковы, голова работала живо. Как быстро все переменилось! Но, главное, дух был неподатливым, не дряблым, как нынче, соответствовал росту и ширине плеч; запястье какое было - шпагу вращал до пятисот раз без устали! Это было наслажденье, и это меня возвышало в собственном мнении, и Варваре было тогда двадцать три года. Стройна, конечно, ну, темнорусая головка, ну, лицо, что ли, заметное, редкая улыбка с какимто коварством, что ли, не располагающая к непринужденности... Да зато два синих глаза в поллица, взгляд неподвижный, от которого не укрыться: влево отклонись - видят, вправо - то же самое; два синих холодноватых светильника. Красавица? Бог с вами, разве мы красавиц любим? Красавицами мы восхищаемся, мы их придумываем, а любим тех, в ком есть чтото, чего понять нельзя.

В первый раз я попал в Губино после швейцарского похода. Еще отмыться не успел, почиститься как следует, привыкнуть сызнова к навощенным полам; еще все мне в мирной калужской глуши представлялось фантастическим, и был я нарасхват - все бокалы пились тогда за государя и за Суворова.

Любимец барышень уездных, огнем сражений опален, им сгоряча казался он явившимся из сфер межзвездных...

Варваре было двадцать три. С детства жила по своей воле. Родители пред нею преклонялись, никли. Так и скончались в восхищении и преклонении. Она была барышня образованная и весьма самостоятельная во мнениях. В двадцать лет вышла замуж за некоего тучного лесного лентяя, мало приспособленного к нормальной жизни, вышла, надеясь, по примеру всех русских барышень, превратить это существо в человека по своему образу и подобию. Да, видно, Бог жертвы этой не принял, и она, разойдясь с ним уже через полгода, спровадила супруга в его родовое под знакомую музыку пересудов. Я знавал его. Он был даже добр, но не любопытен к жизни и равнодушен к окружающим и недавно помер от обжорства, так, кажется, и не вспомнив, что был женат.

Когда мы встретились, она, в отличие от прочих наших дам, не проявила ко мне восторженного интереса, а пустилась со мной в деловое обсуждение недавних европейских битв, и я почувствовал, как мой героический нимб потускнел и растаял.

- И что же, - спросила она, - много ли было крови?

- Много, - усмехнулся я, - крови и пепла. - И подумал, что это, наверное, дурно говорит о юной даме, когда она даже не пытается согреть боевого генерала теплом своих глаз и интонаций, а просто допрашивает, как приказчика, воротившегося из города.

- Как же вам удалось смыть все это? - пожала она плечами.

- Я вернулся домой, - ответил я снисходительно, - велел истопить баню, наполнить большую кадку мыльной водой. Залез туда, а вылез через три месяца... И вот смыл. - И показал ей руки. - И, кроме того, Варвара Степановна, смешно представлять, чтобы без крови...