Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

Тут она улыбнулась, но как? Едва шевельнула губами, но глазищи были холодны, и мне стало холодно.

- Вы бы посмотрели, как Суворова носили на руках, - заторопился я, как швейцарцы молились на него, да и вообще солдаты были в таком экстазе от всего, что происходило...

- А что происходило? - спросила она, пожав плечами. - Бегал от французов, терял войско, лазил по горам, наконец убежал, и его провозгласили гением...

- Несправедливо! - поперхнулся я. - Так говорить о генералиссимусе?! Наши войска, Варвара Степановна, преодолели такой переход!..

- Мужик все терпит, а в чем же гениальность вашего любимца?

- Несправедливо, - выдавил я. - Как это можно?! А честь отечества?..

- Старичок водил вас по чужим огородам, и вы почитаете это за патриотизм?

У меня все перевернулось тогда. А это был первый год нынешнего века. И тут она сказала, имея в виду остальных гостей:

- Все эти господа тоже уверены, что топтать чужие огороды патриотическое занятие.

- Какие огороды? - выдохнул я. - Побойтесь Бога! А слава нашего оружия? А исполнение договоров? А гордость за свою силу?

- Ах, я бы сказала, чем следовало бы гордиться, - она уставилась на меня не мигая, - да, покуда вы в мундире, это все пустое...

Я тотчас же от нее уехал. Едучи домой, ощущал сильный жар. Хорош генерал! Растерялся перед юной дурочкой и мямлил несусветицу. Какой позор... Приехал, несколько остыл. А ведь мы действительно от Массены бегали, и Багратион с арьергардом отбивался от преследователей. Успешно отбивался, не скрою, но ведь отбивался и убегал?.. Чужие огороды? Вот дура! И я вспомнил, как мы ни за что не могли остановиться - изза этих чертовых союзников по всей Швейцарии с горки на горку, из пропасти в пропасть. У меня даже мысль мелькнула там однажды в приступе отчаяния: а почему, собственно, в Швейцарии?.. И всетаки она заносчива, самонадеянна и избалованна, думал я, остывая, и вдруг сообразил, какая замечательная стерлядь была подана к столу перед самым нашим с нею поединком.

...Нынче утром с последним обозом Тимоша отбыл в Москву. "Не задерживай, сказал он мне, - исполни свой каприз и торопись, дядя, миленький. С врагом шутки плохи..." Мы поцеловались. Последняя телега уже скрылась за взгорком, а мы все не могли расстаться. Тройка давно уже ждала будущего корнета, некоторые из людей топтались у крыльца, приготовившись помахать юному барину на прощание. Ариша не показывалась. Может, и в самом деле чтото у них там случилось? Не знаю. Ах, плутовка, неужто она его всетаки подстерегла?.. Не бойся крови, мой хороший, с врагом спознайся наяву. Ты будешь для полка Тимошей, а я вот Титусом зову... Как хорошо отправляться в первое сражение, не зная, что такое боль, а пуще того смерть! Тогда ты улыбаешься открыто, вселяя в остальных бодрость и юношескую дерзость. Искушенность хороша у вдоволь поживших, которые способны совладать с собою в трудный час, а юноша, рано хлебнувший отчаяния и страха, являет собой печальную картину.

"Францу Ивановичу кланяйся, - сказал я Тимоше, - деньги ему вручи и утешь". - "Ах, дядя, - засмеялся скорый хозяин Липенек, - Франц Иванович не дитя, сам все видит". - "Скажи ему, Титус, что теперь, когда пошли слухи, что Кутузов станет главнокомандующим, теперь французу сроду до Москвы не добраться и бедной австрийской жертве ничто теперь не угрожает, ты скажи ему..." Тимоша кивнул рассеянно. Кутузов, подумал я с горечью, какой пассаж. Вот и останется, что надеяться. Как по Дунаю бегали, как по Альпам, так и тут, теперь уже по своим огородам... Господь всемилостивый, пошли мне мужество, укрепи мой дух и руку укрепи, руку мою, еще горячую, сильную, но склонную к коварству, к подвоху...

Ариша мелькнула в окне и исчезла. А Тимоша смотрел на меня. Мы поцеловались. Ничего удивительного, подумал я, эта чертова девка могла и подстеречь мальчика. Браню ее, а себя ловлю на горьких сожалениях о деревянной ноге, о возрасте... Ничего удивительного: война, суматоха, да при его расположенности, да при его горячем сердце... Однажды я сам, как последний сумасброд, возвращаясь глубокой ночью от соседей, подогретый водкой и мужским разговором, подумал: "А что, собственно, проклятое благородство или что там еще?" И вообразил, представьте, как Ариша входит в спальню, заспанная, горячая, боящаяся ослушаться... Вообразил и подъехал к крыльцу. Был уже второй час. Обалдевший Лыков снял с меня сюртук. "Пойди разбуди Арину, - сказал я ему шепотом. - Пусть приходит, да поживей". Он бросился как полоумный, а с полдороги спросил: "В кабинет прикажете?" - "В спальню! В спальню! - зашипел я. - Живо у меня!" Я прохромал в спальню. Луна глядела в окна. Было совсем светло. "Как же я ей в глаза погляжу?" - подумал я. Варваре я не нужен. Может, это обида моя рвется из меня? Мои долгие напрасные ожидания твоего великодушия, а, Варвара? Твоего снисхождения? Опомнись! Унимаю свою вечную боль тебе в острастку! Мы с тобою успели постареть, а эта, видишь, какая молодая, парная, надменная, да моя, видишь? Опомнись же... "А черт с ней, с Варварой! - подумал я. - А этато для чего живет на белом свете, эта, жаровня молодая?"

И тут дверь тихонечко приоткрылась и вошла Арина в домотканой рубахе до пят, прикрывая глаза ладошкой. Я стоял, опираясь на проклятую палку. Арина пряталась под ладошкой, будто под лопухом... Умопомрачение... "И ведь не пикнет, - подумал я. Но не шевельнулся. И опять подумал: - Если Лыков под дверью стоит, убью!" И не шевельнулся. А онато, наверное, поглядывала меж пальцами, они ведь все ах какие многоопытные, эти Арины, взращенные в господских домах!.. Стою красный, потный, отвратительный... "Арина, - сказал я строго, как мог, - не забудь завтра на кухне сказать, чтобы коровьего масла было вволю. Чтобы французам все только на коровьем, поняла? - Она поклонилась и ладошку отвела. - Гляди у меня, не забудь. Ступай..."

И она вышла. Какое масло? Что за масло? Мыслимое ли это дело? Хоть бы придумал чтонибудь поаккуратнее... Ну ладно. Бог с нею. А вот тут на проводы не вышла. Уж не добрался ли до нее Тимофей Михайлович Игнатьев? "Прощай, Титус. Не поминай лихом". Мы поцеловались.

2. С военной дороги, с измора, вдоволь напробовавшись лимонной водки, или полынной, или самой обыкновенной, выцеженной по капле из чистой пшенички, в самый раз ополоснуть обожженное нутро хорошим глотком кислых первозданных щей. Ешьте, гении блистательных побед, творцы исторических викторий, вы заслужили недолгую негу у моего костра... Именно кислые щи. Все остальное - пустое дилетантство. Молодая говядина средней жирности. Мясо той самой веселой коровенки, еще не потерявшей вкуса к жизни, именно ребрышки ее, сваренные с любовью, украшенные кружками моркови, кольцами репчатого лука, пропитавшие друг друга, и, наконец, сама капуста - квашеная капуста, уже успевшая утратить свою кочанную свежесть, разомлевшая, перебродившая, но не потерявшая хрупкости; прошлогодняя, острая, без изысков, но с брусничинами, но со смородинным листом и, чтобы в меру, без показной щедрости, а самое главное - натурально, не нарубленная вкривь и вкось, на авось, лишь бы какнибудь, бездарно, пошло, а нашинкованная тонкими прозрачными лоскутками, вдохновенными полосками... И наконец, все это вместе сваренное вчерашним вечером, истомившееся в печи и поданное к сегодняшнему обеду!.. Куда же вас занесло, мои учителя? Что виною: безумие или жестокая военная фортуна? Честолюбие или неумолимый приказ? Нам всем уготовано блаженство в черном августовском небе. Именно блаженство - пора и отдохнуть. Я не верю в геенну огненную. Черное бархатное августовское небо - и никаких вечных мук...