Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

Когда я очнулся, никого рядом не было. Крови натекло с полведра, ейбогу. Откуда взялись силы приподняться, не знаю. Но приподнялся и пополз вдоль сарая, покуда не поравнялся с дверью. Внутри никого не было, но соломы и сена хоть отбавляй, и треногий стол у стенки, а на нем, ейбогу, полкаравая хлеба, бутыль с водой и кружка, все свежее, видно, хозяева ушли недавно, так все и бросили. Я коекак перевязал себе рану, зарылся в сено и не то уснул, не то потерял сознание, и слава богу, потому что рану начало сильно жечь.

Сколько я провалялся так, не знаю, но проснулся от голода и с удовольствием поел хлеба. Была тишина, словно меня похоронили. Мне стоило большого труда подняться на антресоль, чтобы както оглядеться, и из полукруглого окна я увидел под собой Арбат. Он был пустынен. Я вспомнил давешних людей, покидающих родные пенаты, и слезы навернулись на глаза, тем более что и обида разгорелась во мне пуще: сколько прошел, в каких делах побывал, и надо же, пьяный мужик проткнул меня острогой, и я становлюсь пленником! От горя и от беспомощности я долго плакал, а под вечер снова заснул, провалился и, видно, проспал всю ночь.

Утреннее солнце разбудило меня. Рана горела. Арбат был вновь пустынен, но чтото всетаки переменилось со вчерашнего. И вот я слышу цоканье подков, их много, много. Медленное тягучее цоканье... И вот я вижу такую картину, будто ничего не случилось, Москва как Москва, раннее утро, жители еще спят, лишь один какойто старичок в ночном колпаке высунулся из дверей, за ним показалась женщина, немолодая и круглолицая, и вот цоканье приблизилось, и я увидел французских конногвардейцев, медленно движущихся по Арбату. Я даже вздрогнул. Их было много, эскадрона два. Они ехали молча и торжественно, за ними на маленькой арабской лошади ехал человек в сером сюртуке, опустив голову, а следом большая толпа пышных всадников.

Я сразу узнал этого человека - это был Бонапарт. Они направлялись к Боровицким воротам. Я еще, помню, удивился от внезапности происходящего, что ни оркестров, ни радостных кликов, никаких признаков, что город сдан. Представляете? Жители еще спят, тихое обычное утро, а по Арбату едет Наполеон! Тут я заплакал и вновь вспомнил о позорной своей ране, да еще было отвратительно оттого, что не мог застрелиться. Бог ты мой, надо было застрелиться, а решимости не хватало...

За целый день я многое перевидал из своего укрытия: и французских солдат, и пьяниц какихто; донесся до меня запах гари; ночь опустилась. Тут подумал, что могу и сгореть в своем деревянном сухом сарае, или помереть с голоду, или кровью изойти. Зачем же это? Я еще молодой. Зачем же мне помирать? Выполз я из сарая, вооружился палкой, коня моего давно след простыл, и пошел я искать спасения...

Мы сидели молча. Я словно видела императора, едущего по пустынному Арбату.

Ведь это был мой император, победами которого я там, во Франции, не раз восхищалась. Теперь же чувство вины не покидало меня, и, когда я пыталась представить себе этого человека, поселившегося в Кремле, передо мной возникал не тот знакомый мне молодой Бонапарт, а старик с изможденным лицом и безумными глазами. Бедный поручик Пряхин, униженный своим же пьяным соотечественником; бедный господин Мендер, исстрадавшийся душой, источенный какойто заботой, вечно твердящий одно и то же: "Теперь мне все равно, мои дни сочтены..." Бедный Тимоша, такой восторженный и такой беспомощный! А я? Если бы они знали, что бушует во мне!

Мы сидели молча. Были сумерки раннего сентября. Меж тем пожар разгорался не на шутку, и нашей маленькой семье пришлось всерьез задуматься о временной перемене жительства. Нашему каменному дому, конечно, не были страшны огненные головешки, но жить вблизи деревянных строений, которые обязательно загорятся, окруженным бушующим пламенем, задыхаться в дыму, имея на руках больного и раненого, это не казалось разумным. Нужно было искать надежное пристанище, и я уже решила отправиться на поиски, как господин Мендер встал поперек моего пути.

- Вопервых, милая Луиза, вы нужнее больным, а вовторых, - он покраснел и потупился, - мои дни все равно сочтены, и никакие убежища не могут уберечь меня от предстоящего...

Это был шепот, но шепот торжественный, а потому смешной.

- Господь с вами, господин Мендер! - воскликнула я. - Да вы же так молоды. Просто вздор все, что вы говорите!

Тимоша, размахивая своим альбомчиком, подавал мне отчаянные знаки, чтобы я не спорила. Господин Мендер надел шляпу и отправился по вечереющей Москве.

- Не спорьте с ним, - сказал Тимоша, - он вбил себе в голову, что французы преследуют его и в Москву явились за ним... Он будто бы в чемто виноват перед ними. Он умный, но и сумасшедший...

Я никогда не подозревала, что запах гари может быть таким вязким и мучительным. Как мы ни закрывали окна, он проникал всюду, и даже наша еда пропиталась им. Вести были все мрачнее. Случайные очевидцы рассказывали, что французы рыщут по городу в поисках поджигателей. Теперь, когда с нами был поручик Пряхин, можно было не так сильно вздрагивать при каждом стуке в двери, хотя и понимала, что против шайки пьяных грабителей и он слишком слаб.

Наконец, уже очень поздно, воротился господин Мендер. Он сиял, от недавнего его уныния не осталось и следа. Поразительно, как быстро меняются люди в зависимости от обстоятельств!

- Дамы и господа! - крикнул он. - Москва горит! Однако мне удалось найти совершенно неприступную для огня крепость, и нам следует туда перебраться...

Счастливый случай: господин Мендер фантастическим образом познакомился с архитектором Вурсом, который по хитрым протекциям устроился на жительство в пустом дворце князя Голицына на Басманной улице, вернее, во флигеле дворца...

- Флигельто каменный? - поинтересовался Тимоша.

- Это даже не флигель, - сказал господин Мендер, - это оранжерея при дворце, зимний сад, дамы и господа, но главное заключается в том, что тот район Москвы огнем совсем не тронут. Там не жгут. Он цел, как пасхальное яичко!

Архитектор Вурс даже обрадовался, встретив соотечественника, и предложил немедленно перебираться. Он сказал, что все шансы за то, что Басманной огонь не коснется.

Я распорядилась запрячь наших лошадей, но господин Мендер замахал руками.

- Дорогая, - сказал он, - ни в коем случае. Говорят, что французы реквизируют всех лошадей для армии. Поверьте мне, им здесь, на конюшне, будет гораздо спокойнее, чем во вражеских стойлах.

- Тем более что наши лошади понимают только порусски, - сказал Тимоша.

- Нужно найти какиенибудь дрожки, - продолжал господин Мендер, какогонибудь возницу за любые деньги.

Какие дрожки в гибнущей Москве? Но всетаки мы послали слуг за ними, и трудно поверить, но слуги отыскали какогото мужика, не очень трезвого, который согласился нас перевезти, за что я подарила ему свою старую шаль. Мы взяли с собой только самое необходимое, устроили в дрожках наших больных и отправились в княжеские оранжереи. Была уже полночь, когда мы двинулись по Поварской. Пожар подступил совсем вплотную, и на Поварской уже горело несколько зданий, а ветер разносил искры и пылающие головни. Не скажу, что это путешествие было из самых приятных. Поручик сжимал в руке заряженный пистолет. "Первого я пристрелю, - сказал он мне, - второго попотчую саблей, остальные разбегутся..." К счастью, нам повезло: несколько раз нам встречались пьяные французские солдаты, но они не обратили на нас внимания. Трудно передать словами, что мне пришлось пережить, пока мы наконец не добрались до Басманной. Действительно, огня на ней не было. Она была тиха, как всякая полночная улица. Слева возвышался громадный дворец князя Голицына, пугавший черными окнами.