Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

И примолкшие слушатели кивали просвещенному оратору так, словно на дворе уже бушевала толпа неведомых злодеев во фригийских колпаках. Однако, бывало, возникал голос, насмешливый и густой. Свечину доводилось слышать его то там, то здесь в добротных и щедрых московских домах под дальние и пока еще нестрашные отголоски французских событий... "А мы и есть варвары. И в этом наше спасение. Пусть это будет вам в утешение, ибо народ наш ничего не читает, не знает. Помещички читают изредка, а мы, господа, читаем "СанктПетербургские ведомости", из которых только и узнаем, что жалкая кучка взбесившихся французов преступно помышляла о свободе, а получила кровавую тиранию..."

Страха, в общем, не было. Были предчувствия. Свечин злорадствовал, прислушиваясь к спорам, но злорадство было душное, липкое, не возвышающее, а подобное согревающему компрессу.

В Москве щедро привечали французских эмигрантов, кормили и поили назло разбушевавшимся якобинцам, устраивали им охоты, успокаивали громадными просторами и российскими чудобогатырями, которые вотвот и наведут во Франции порядок. Все восстановится, господа, восстановится, восстановится... Однако меж делом коегде читалось письмо английского Воронцова, и ладони при этом отвратительно потели...

"...Эта зараза повсеместная. Наша отдаленность предохранит нас на некоторое время; мы будем последние, но и мы будем жертвами этой эпидемии. Может, не нам, но сыновьям нашим непременно выпадет все это. Я решил обучить сына какомунибудь ремеслу, слесарному, что ли, или столярному. Когда его вассалы скажут, что он им больше не нужен и что они хотят поделить между собой его земли, пусть он, по крайней мере, будет зарабатывать хлеб собственным трудом и иметь честь сделаться членом будущего муниципалитета гденибудь в Пензе или Дмитрове. Эти ремесла пригодятся ему больше, нежели греческий, латинский и математика..."

"Кстати, - крикнул генерал Свечин, усаживаясь в карету, - забыл тебе сказать, что на фонарях будут висеть и сами подстрекатели, и все в паричках, с непросохшими перьями в руках, на босу ногу!.."

Такие сарказмы расточал генерал Свечин, а Александр Свечин морщился, шокирован-ный отцовским невежеством. В один прекрасный день отец потерял сына. "Я доживу своим умом, - сказал младший Свечин, - ежали вы не возражаете. Подумаю..." - "Подумай, подумай, - сказал отец, утирая глаза батистовым платочком, - я ведь тоже не пророк, прости. Но мне сдается, что это не для нас, не для России твои эксперименты..." - "Зачем мне васто впутывать в мои фантазии? - сказал младший. - Я ведь не хочу порочить вашу репутацию... Пусть время само... Оно само знает... Я ведь хочу добра..." "Ну натурально, - согласился отец, глядя в окно. - Но, между прочим, когда делают зло, всегда говорят, что хотели добра... Это я вообще... Я, например, хотел поставить Еврипида на домашней сцене. Думал, ты мне поможешь..." - "Я готов, - сказал сын, - это меня привлекает. Отчего же и не поставить?.." "Ну ладно, - сказал старший, - ступай. Скажи Прокофию, чтоб сопровождал тебя. Скажи, я велел".

Александр снял квартиру недалеко от отцовского дома и поступил на службу в архив Иностранной коллегии.

Молодость проходила быстро. Да и Москва ничего не забывала. Напрасно обольщаются некоторые ее сыновья, что их внутренних сил достаточно, чтобы сопротивляться ее объятиям. У нее такой запас силы, которого хватит на многие тысячи упрямцев с коротким веком и с короткими мыслями. Не помню, знала ли я это тогда, но нынче знаю, а потому уж ежели и бесчинствую, то в пределах собственного дома. Даже тогда, когда она пылала в двенадцатом году и казалась обреченной и беспомощной, чтото всетаки в ней кипело и разливалось через края, так что мы все места себе не находили и ее волны достигали нас и не давали покоя... И я о том думала не однажды и даже высказывалась на сей счет, невзирая на насмешливый шепот Александра Свечина: "Вам только дай пофилософствовать!"

А тогда, лет за восемь до нашего поцелуя, меня тогда как бы и не было вовсе. Была Варвара Волкова, существо иного замеса. Я вспоминаю ее не слишком доброжелательно. Мне вообще несимпатичны смазливые барышни с открытым лицом и с королевскими претензиями. Были бы еще сердечны, а тут сплошной расчет и холод. После поцелуя все переменилось.

Не буду утверждать, что мои многочисленные пороки растаяли в мартовском воздухе, увы, но жизнь, видимо, приобрела значение, смысл которого попрежнему оставался неуловим для окружающих. Для них ведь все определено: люблю, любима, свидание, узы, предназначение, долг, волнение плоти, смятение души. Но ничего похожего на тайну. Когда же я ощутила эту тайну и поняла, что отныне обречена на страдание, во мне прибавилось сил, зоркости и долготерпения. О чем еще мечтать?

Натурально, это свершилось не в один день, как может показаться, но ведь тут что день, что десятилетие, что вечность - разницы никакой, не правда ли? Но, мой дорогой, у меня должно быть много детей, мальчиков и девочек, барышень и стройных глазастых молодцов, напоминающих моего героя, а отчасти и меня, в которых бы совмещались его страсти и поиски выхода с моим благоразумием и моей трезвостью! Так думала я, приближаясь к нему по ниточке, врученной мне провидением.

Говорить легко, а приблизиться трудно. Я раскидывала сети, но они оставались пусты. Мы встречались время от времени то здесь, то там, как это водится в нашем кругу, и, будучи уже знакомы, отделывались поклонами и переговаривались с помощью услужливых переводчиков, которые всегда находились к нашим услугам. Бывало, например, речь заходила о Бонапарте, ну, чтонибудь о его честолюбии, или военных талантах, или еще о чемнибудь и затевался легкий спор без враждебности, без взаимных уколов, гудение, да и только. Но постепенно хор затихал, и оставалось два голоса - мой и Свечина, так уж получалось.

Он, сидя от меня в некотором отдалении, допустим, говорил, обращаясь не ко мне, а к своему соседу: "Что бы там ни говорили о Бонапарте, а он дал французам порядок, и они за него горой..." Тут я говорила своему соседу: "С помощью пушек можно добиться чего угодно, но насколько это справедливо?.." Свечин отвечал, не глядя на меня: "Пушки, видимо, и существуют для того, чтобы успокаивать ретроградов..." - "Лишать людей силой их привычного уклада, - говорила я соседу, слегка улыбаясь, - это совершать преступление..." - "Если рабство - привычный уклад, - небрежно ронял Свечин, - то это дурная привычка..." И наши соседи поддакивали и мне, и ему, и я думала о том, что свидание наше отдаляется.

Однако нельзя было терять ни минуты: жизнь коротка. Рабство, холопство, варварство - не моя сфера, думала Варвара, решившись на завоевание. Легкое пренебрежение, слетавшее с его губ, ее не удручало. Расставаясь, он едва кланялся. Можно было подумать, что скорби всего человечества сосредоточились в нем одном и что Варваре следовало бы быть осторожней, чтобы не усугублять его страданий. Но она решилась на завоевание. Она не искала легких путей, которые были так соблазнительны в опыте ее предшественниц. Она не поддакивала ему и не таращила многозначительно свои синие глаза, чтобы доставить ему минутное удовольствие. "Мне не нужно ваше расположение, думала она в такие минуты, содрогаясь от его ледяных поклонов, - мне нужно, чтобы вы не умели без меня обойтись..." Она играла сама себя, и потому ее не волновали угрызения совести.