Булат Окуджава - Свидание с Бонапартом

- Казаки! - крикнул Игнат. - Право слово, казаки! Ну сейчас они им... сейчас они их... Эээх, паскуды!

С десяток казаков налетели на конвоиров и принялись их рубить. Еще не скрылась гвардия, а картина сменилась, и уже летели в воздух высокие меховые шапки и раскалывались ружейные приклады, кровь брызгала на свежий снег обильно и легко.

- Слава Богу, - молилась Дуня, - сейчас они им пропишут! Ну сейчас, вот сейчас... вот как... вот как... вот вам, душегубы, злодеи!..

Радости не было, было одно безумие. Пленные кто как побрели от дороги. Но тут почти исчезнувшая за лесом гвардия развернулась и быстрым шагом двинулась на казаков. Это был небольшой, но тяжелый квадрат с торчащими штыками. Грянул залп, и несколько казаков попадали в снег. Грянул второй, и оставшиеся полетели к лесу, нахлестывая лошадей, теряя товарищей. Третий залп достал их.

- Ну надо ж, - сказал Игнат растерянно.

А гвардия развернулась и снова направилась тем же путем на запад. Но самое ужасное произошло потом, когда, услыхав залпы, пленные остановились, постояли и начали вновь медленно и обреченно сходиться к дороге, сбились в стадо и, вновь окруженные невесть откуда взявшимися конвоирами, направились за уходящей гвардией. Вот вам и справедливость!

- Умом тронулись, - прошелестел Игнат.

Я зажмурилась от отчаяния и боли, а когда открыла глаза, рядом со мной никого не было, кроме плачущей Дуни. Мои воины уже миновали пригорок и приближались к дороге. Их было почемуто много, и они все были отменного роста, и неприятельские ружья в их руках не выглядели обременительными трофеями. Я гордилась ими, ейбогу!..

Французы, конвоировавшие пленных, кинулись на мужиков, но те выстояли, и началась рукопашная. Я кричала чтото отчаянное, атаманское, я боялась за них, Варвара боялась за них, но битва завершилась слишком стремительно, и вновь пленные заторопились в сторону от дороги, понукаемые победителями, одни к дальнему лесу, другие прямо к моему пригорку.

Мы кормили шестерых спасенных, отогревали их водкой и плакали по трем своим погибшим.

Теперь, думала Варвара, три семьи без мужиков, нахлебники на моей шее, думала она и, позабыв про корону, суетилась вместе с Дуней, перевязывая раны, попридерживая своих распаленных воинов, рвущихся в новые битвы, подливая водки, устраивая на возах ложа... На своих возах - для мужицких бездыханных тел... Воистину равенство, господа!

В сумерках, распрощавшись со спасенными солдатиками, потянулись к лагерю. Возы отяжелели. Коекакие трофеи все же успели притаиться в прихваченных мешках. Воинов теперь было девять из двенадцати, и я - их атаманша в овчине, с потускневшей короной на голове...

Чей медный лоб повинен в случившемся? Нужно им ваше равенство, подлецы, как же! Военные трофеи вам нужны, и тем и этим, и слава, и власть над другими!.. Равенство... равенство... как же! Маленькие пронзительные глаза Свечина тогда еще жгли меня, мою живую рану, еще все было живо, еще не заросло, как он говорил мне зловещим шепотом: "Если вы думаете и впредь потакать своим людям, совершайте это без меня... Ваши вздорные фантазии разжигают страсти..." Это у менято! Он меня не так понял. Ну мало ли что вертелось в голове у двадцатишестилетней дуры, прикованной к этому человеку, что слетело с ее языка... "Да не вы ли сами, Александр Андреевич, морщились, милостивый государь, когда я заводила разговор о продаже Губина? Не вы ли, мой ненаглядный, не вы ли?.. Да, да, и с людьми, и скарбом, чтобы поселиться в маленьком Ельцове и наслаждаться любовью и миром?" - "Людей продавать нельзя, Варвара Степановна. Это позор. Как, впрочем, и возбуждать их преждевременными иллюзиями..."

И, вспомнив все это, уже давнее, улетающее, подобно злу, Варвара глубокой ночью ворвалась в землянку, где вповалку спали ельцовские герои, и тут густой дух самогона, лука и еще чегото, о чем и сказатьто неприлично, остановил дыхание. Аромат бунта и неповиновения, господа, клубами вырывался из землянки и растекался по дремучему лесу! И не было никого вокруг, кто бы защитил Варвару...

И после, спустя много лет, уже в шестнадцатом, как вспыхивали черные сливовидные глаза Тимоши, когда он рисовал передо мной идиллические картины скорого блаженного братства, сотворенного грядущими усилиями его и его военных друзей! По опочининской нетерпеливой прихоти эти времена должны были открыться непременно вотвот, незамедлительно, осененные мягким голубым взглядом государяпобедителя и его кроткой улыбкой. Тимоша весь пылал, объясняя мне это, а меня охватывал ужас, когда я заглядывала в его глаза... Как горько быть прозорливой перед крушением дорогого человека!.. Господь милосердный, как стыдно вспоминать!..

...Жизнь разбойничья не сладка, о Варвара! Вот, господа, иллюзия равенства, о котором вы печетесь. Эти землянки, пусть даже с лапником на полу, эти сырые жердочки, и аромат преющей гнили, и скользкая погань, ползущая на тепло печи, и холодный окаменевший хлеб... Варварато думала, что двенадцать мужиков с ружьями сотворят чудеса, а оказалось, чудеса излишни, да и что двенадцать мужиков даже перед умирающим войском, даже потерявшим пушки и знамена, облаченным в краденые ризы? И, восхищенная их дневным геройством, она с ужасом посматривала на ружья, в обнимку с которыми они храпели, словно старалась угадать сейчас же, не откладывая, каковы их помыслы и на что ей можно надеяться завтра...

В довершение ко всему под самое утро ее разбудила Дуня.

- Матушка Варвара Степановна, Пантелей не в себе... Горячка у него...

Покуда Варвара приходила в себя, привели Пантелея. Этот Пантелей, нынче давно уже умерший, стоял перед Варварой на коленях, кланялся до полу и молча плакал.

- Зажгите все свечи, - приказала Варвара. - Напился, спать не даешь!

- Он говорит, матушка, утопленники из пруда вышли, отряхнулись и в лес ушли, - сказала Дуня шепотом.

Пантелей стоял на коленях, закрыв глаза. Слезы бежали по его щекам, и бороденка блестела.

- Какие утопленники? - рассердилась Варвара. - Какие? Какие?..

- Ну эти, - сказала Дуня, - нашито, которых вы велели в пруду казнить, с камнем которые...

- Подглядывал! - крикнула Варвара. Пантелей зарыдал пуще.

- Да ты скажи, скажи, - уговаривала Дуня, - матушка не обидит. Подглядывал он, матушка, не стерпел... Да ты повинись, повинись... Он, матушкабарыня, спужался весь...

Все тот же невыносимый аромат распространился по Варвариному дворцу. Потрески-вали свечи. Генерал Опочинин утверждал, что мы одна семья. Бедный Николай Петрович. Да неужто так, мой генерал? Хороша же семейка! Я Пантелея женила на Матрене, утешала: "Ничего, что глаз один, Пантелей. Она сильная, послушная..." - "Премного благодарны, барыня. Кривая - это ничаво... за все ваши милости... рукито небось целехоньки".