неизвестен Автор - Русская романтическая новелла

В таком состоянии застал нас однажды какой-то пармский художник, приехавший с приглашением переселиться в Парму. "Ни за что,- отвечал Корреджио,- я здесь родился, вырос: я и умру в моей Корреджио; а если угодно, я могу завтра же поехать в Парму, сделать что нужно и воротиться домой на покой. Там уже немало моих работ; я и так хотел их проведать, да вот не могу собраться..." И покраснел, как будто стены мастерской знали причину его нерешительности. Художник согласился; переночевал у нас; на другой день, чуть свет, оба уехали; я просил отца взять меня с собою... "Посмотрим, посмотрим,- отвечал он,- если будет нужно, я пришлю за тобою". Но прошел месяц,- ни слова; другой,- то же молчание. Мы получали об нем известия от проезжих, знали, что он жив и здоров; не удивлялись; одна Вероника только не понимала, как он забыл ее, и решилась написать письмо. Нечего делать: я уселся за письменный стол моего отца; она продиктовала с полным простодушием свою жалобу; я написал. "Припиши, Лоренцо, что-нибудь от себя и от маменьки",- сказала Вероника.- "От себя,- отвечал я,- нечего, а от маменьки..." Я не кончил, что хотел сказать, сложил письмо, обвязал шнурком, привесил печать и пошел в трактир, надеясь там встретить кого-нибудь едущего в Парму... На дороге меня остановили мулы: они медленно передвигались на пармской дороге. На двух мулах тащили домашнюю рухлядь, корзинки и коробки, на третьем сидела женщина и разговаривала с двумя всадниками.

- Я боюсь только бури,- говорила дама.

- О, будьте спокойны! - отвечал кавалер.- Небо должно покровительствовать своим любимцам...

- Поэзия! - сказала дама.- Если встретим бурю, поэзия нас не укроет.

- Так укроют австерии, которыми усыпана вся дорога до самой Пармы.

- Пармы!-невольно вскрикнул я, и дама и кавалер оглянулись.

Великий боже! это была - она!

И старик опять вскочил с тюфяка, на который было уселся; опять глаза запылали и забегали; вечный спутник его безумия, злобная улыбка, исковеркала уста, и голос стал страшно силен и звонок.

- Воспоминания,- почти кричал старик,- зеркала безмерные: они ловят предметы, события вопьются в ужасное стекло: где сила, которая вырвет их оттуда? Или вы не видите ее? О, как прекрасны, как обворожительны голубые глаза! Вы их видели на бессмертных картинах, а я, несчастный, на маске злобной фурии!.. И что ваши картины? - тлен, прах, карикатура, наcмешка на природу!.. Небо в озере - обман! Небо в глазах женщины - обман!.. И я обманулся!

Это она! Первый подмалевок не оставлял сомнения, что это была она. Он писал с нее портрет; для того нужна была тайна: может быть, она хотела подарить его счастливому мужу, и Антонио стоил и доверенности и чести положить на полотно черты небесного лица. А наша глупая ревность все испортила; и она, невинный ангел, невольно бросила пламя раздора в счастливое семейство! Может ли злой умысел гнездиться под таким прекрасным челом?.. Я готов был упасть к ногам ее и просить прощения за все, за все! Какой-то стыд меня удерживал; я не пускал на глаза моих слез, а они толпились в груди, запылавшей новым и непонятным чувством... "Что ему надобно?" - спросила дама с приметным волнением.- "Что мне надобно?.." Я покраснел, сердце забилось сильнее; я не мог отвечать.- "Что тебе надобно?" - повторил с презрением кавалер. И я испытал еще одно новое чувство ревность. Глаза мои бросили презрительный взгляд на гордеца и снова обратились к ней, и снова упали в землю.- "Я сын Антонио Аллегри",- сказал я тихо, но внятно. Гляжу - она покраснела хуже моего. О, блаженство! Гордость обольстила меня, и я принял ее замешательство счастливым признаком в собственную пользу.

- Да,- повторил я с большею твердостью,- я сын Антонио Аллегри.

- Так что же? - спросила дама почти со страхом.

- Он в Парме, вы едете туда. Возьмите письмо от его дочери: нам не с кем послать.

- Вот сумасшедший! - закричал кавалер.- Что мы - рассыльные гонцы, что ли?

Дама была снисходительнее: стала веселее, смотрела на меня с видимым удовольствием, и тихо сказала кавалеру: "Перестаньте, синьор! Возьмите письмо". А потом, обратись ко мне, с особенною лаской сказала: "С удовольствием исполню твою просьбу, а будешь любить меня?"

От этого странного, неожиданного вопроса божий мир перевернулся в глазах моих. Я медлил; дама с нежностью прибавила: "Что же, Лоренцо, будешь любить меня,- не теперь, а после, когда-нибудь, в свое время?.."

Она знает мое имя!..- смотрит на меня с нежностью!..- О, вечно, вечно! - закричал я. Дама протянула руку, я облил эту прелестную руку поцелуями и слезами.

- Прости! - сказала она тихо,- не забывай обещания!

Мулы тронулись, рука выскользнула из моих рук, и пыль нас разлучила.

Прибежав домой, счастливый ребенок, я предался воспоминаниям. На той же самой доске, где рисовал портрет ее Антонио, я начал карандашом припоминать черты прелестной женщины; недовольный, я хотел спрятать в стол мою неудачу и на свободе употребить все усилия к более успешному ее изображению. Подымаю доску... о, счастие!., нахожу тот же подмалевок; работа недалеко подвинулась. В тот же день я снял копию; ночь не спал, а со светом я перевел ее на медную доску, приготовленную для отца, желая увековечить образ красоты истинно восхитительной. Я представил ее в виде богини изобилия с золотым рогом, из которого сыпались только цветы эмблемы приятных надежд, любовных чувств и восторгов. Мне тогда был шестнадцатый год в исходе; с утра до ночи трудился я, и с небольшим в месяц картина была готова. Как теперь помню, я окончил ее к самому дню моего рождения. Матушка была в восхищении и от красоты моей богини, и от исполнения; она посылала ко всем знакомым и просила прийти полюбоваться успехами шестнадцатилетнего живописца. Между многими пришел и наш деревенский химик, отец Лука, единственный врач во всей Корреджио. Он поглядел на меня с изумлением.

- Где ты мог ее видеть? - спросил он, и я затрепетал.

- Во сне...- отвечал я робко.

- Странное сходство!

- С кем, отец Лука?

- С синьорою Анджеликой Валериани, которая приезжала к нам в Корреджио из Пармы, жила под этим именем более года в женском монастыре, и когда сестры заметили кое-что, чего и скрыть нельзя, просили ее оставить монастырь. По долгу, я посещал Анджелику, уговаривал ее переехать в дом обывательский: она долго не соглашалась: наконец, не более как с месяц тому, уехала в Парму с каким-то рыцарем...

Я трепетал всем телом, и к вечеру явился ко мне отец Лука, но уже не как поощритель и судья моего художества, а с банками и склянками. Горячка моя приписана была напряженному прилежанию. Усердие матери, более нежели познания отца Луки, скоро восстановило мое здоровье. В продолжение этого времени, Вероника получила от Антонио письмо, исполненное нежности и любви; матери - поклон и замечания насчет хозяйской бережливости, потому что за все огромные работы, которые он должен исполнить в Парме, он получит самую ничтожную сумму; мне - сухие наставления и неотходные попечения о матери.