Александр Яковлев - Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

- Ах, оставьте! Ну не об этом же сейчас. Слушаем, слушаем!

- И то! Слушаем!

- И я, проанализировав сложившуюся ситуацию, прошу прощения за столь выспренние слова, пришел к следующему выводу...

- Умеет, шельма, завернуть!

- А где журналисты? Прошу прощения, Валерьян Аполлонович... Журналисты где?! Пусть же включат свою технику! Не за тем их сюда звали, чтобы... Потом допьют... Продолжайте, душа моя, Валерьян Аполлонович!

- Да-с, к следующему выводу... Хм... Ей-богу, господа, духу не хватает!

- Ну же, голубчик, ну!

- А, была не была! Господа! Я пришел к выводу... Я предлагаю... Предлагаю...

- За цыганами послать?!

- Что? Зачем? Каких цыган?

- Да не перебивайте же! Экий нетерпеливый! Не обращайте внимания, Валерьян Аполлонович! Молодой еще! Чувствами живет. Цыган ему... А нет послушать мудрых людей! Слушаем, слушаем...

- Предлагаю... Ну, помогай, Господи! Предлагаю: выйти, наконец, из... КРИЗИСА!

- ...?

- У меня, собственно, все.

- Позвольте... И? Ну-те, ну-те?

- Но у меня действительно все!

- Хи-хи-с.

- Ну, полно, полно, Валерьян Аполлонович! Пошутили и довольно. Выдыхается же... ну говорите, что хотели. Право, мочи уже никакой нет.

- Я серьезно. Пора, наконец, выйти из кризиса.

- Как?!

- Помилуйте!

- Вот так номер!

- Н-да, балагур-с!

- Так прошрафиться...

- Но... но... позвольте, Валерьян Аполлонович... Ведь это как же... Как прикажете понимать?

- Журналисты! Да выключите вы свою дурацкую аппаратуру! Лучше уж водку пейте! Валерьян Аполлонович, голубчик, может быть вам нехорошо? Человек! Кондиционеры включите! Душно же, в самом деле... И не курили бы вы там, молодые люди... Видите, дурно Валерьяну Аполлоновичу...

- Напротив, я прекрасно себя чувствую. Настолько прекрасно, насколько возможно в наше время...

- При чем тут время? Закусывайте, господа, закусывайте! Ваше здоровье! Я все же полагаю, что Валерьян Аполлонович нас разыгрывает... А? Ну, признайтесь, голуба?

- Верно, тут скрыта какая-то тонкость. Намек, так сказать, фигура аллегорическая...

- Ах, шельма... И как закрутил... А мы-то - за чистую монету...

- Браво, Валерьян Аполлонович!

- Но у меня действительно все, господа! Право, я не понимаю, о каких намеках говорите!

- Ну, полно. Ну, голуба. Ну, пожалей нас, дураков. Ну, видишь, молодежь смотрит... Ну, виноваты, ну дураки, ну не сподобил Господь. Ну не сердись, мамочка. А лучше просвети и наставь... Ну, скажи, что пошутил...

- О Господи! Ну, пошутил, пошутил!

- Ну, то-то! Дай я тебя, душа моя, расцелую! Дал же Господь таланту, а, господа?

- Виват Валерьяну Аполлоновичу! Виват!

- А теперь, молодой человек, и цыган можно. То-то, учитесь... надо умственно... А то сразу... Человек, шампанского!

ЛЕСНОЕ

И как стукнуло ей шестнадцать лет, так ударилась она в рев и рыдала долгих пять дней и ночей. Отец, волосатый мужичина, известный злодей-душегуб, мрачный разбойник, жалел ее, полусиротинушку - жену-то свою он давным-давно извел, сжил со свету белого.

- Эка дурища, - ворчал Еремеич, принимаясь за щи, густо приправленные солью бесконечных дочерних слез. - И на кой тебе муж? Да за ним так ли еще взвоешь, ежели мужчина попадется правильный.

- Нет, батюшка, нет, родненький, - вспыхивала еще не выплаканными до конца глазами Иринушка. - Я его жалеть все равно буду. Пусть хоть какой...

За пять-то слезных лет такого ли батька натерпелся. И умолила его дочка, затопила ему душу тоской-печалью невысказанной. Крякнул ре, нахлобучил малахай, вскинул на одно могучее плечо дубинку верную, в пятнах да расщепинах, на другое - мешок пустой, дерюжный, объемистый. Да и отправился в засидку, на место привычное, у трех дорог. День сидел, ночь коротал, без огня, без пищи, без курева, сердце ожесточая. А на другой день...

...как стало клониться солнце красное, как запели птицы вечерние, как склонили головки цветы лазоревые, так и выезжал на распутье добрый молодец, на распутье, на судьбы решение.

Приволок его мужичок в избу от, развязал мешок, любуйся, дескать, доченька. Посмотрела на добра молодца Иринушка, да от радости слезами и умылася.

- Вот спасибо тебе, батька, - низко кланяется.

Так и зажили втроем, да ладно зажили. Не кручинился, не рвался к воле добрый молодец. Лишь повесит, бывало головушку, вздохнет, да и снова приободрится.

- Знать судьба мне вас послала, - молвит Феденька, - а ее не обойдешь, не облетаешь.

Вот прошло таких-то семь годков. А в те поры все плакала Иринушка, да только уж от счастья, от неизбывного. Солоны щи ели батюшка да суженый. Доставалось молодухе от Феденьки - за стряпню, за слезы бесконечные. На восьмой на год пошли размолвки бранные, а к тому же Господь не дал им сына дитятки, не порадовал доченькой-хозяюшкой. На девятый год их жизни-проживанию бросилась Иринушка в ноги папеньке, да взмолилась, слезою умываючись:

- Не губи, избавь меня, батюшка, от постылого мужа ненавистного.

Ничего не сказал отец-батюшка. Только крякнул, мол, было говорено. Нахлобучил малахай, дубинку взял верную, взметнул на плечо мешок дерюжный, объемистый. Да пошел мужик к месту заветному, отпустил у трех дорог добра молодца. Не обидел ни взглядом, ни окриком. Лишь дубинкою взмахнул - лети, птаха вольная.

Воротился Еремеич домой. А девка все рыдает, да пуще прежнего. Плюнул мужик, перекрестился. Рыдать теперь дочери до скончания веку бабьего. СЕРАФИМА

Левитировал. Невысоко. Эдак с полметра над плитами двора. Поэтому, наверно, и не производил впечатления. Не обращали внимания и на мою черную мантию, которая тащилась длинным, за все цепляющимся хвостом и меня самого приводила в трепет. Ну и мантия! Их же не трогало ничего.

С досады поднялся выше, хоть и побаивался всегда высоты. И тут же зацепил проклятой мантией люстру - расфуфыренную, с пыльными зеленоватыми стеклянными плафонами. Диковинными звонкими плодами покатились они по ступеням на камни княжеского двора. Уж было грохоту и дребезгу! Но и тогда никто не явился полюбопытствовать.

Черной молнией метнулся на улицу, прохожих останавливая:

- Там, изволите видеть, люстры бьют...

- Неужели? - отвечают. - Ах, ах...

И дальше себе шествуют. Издеваются, что ли!?

От злости стремительно вознесся черным монументом метров на пять над площадью, орал что-то оскорбительное.

Зашаркали подошвами. Сбегаться стали. Подумал не без злобы: пока не заорешь...

- Что ж? - приступил я к допросу. - Вы ничего не слышали? Или делали вид?

Загудели ответно, винясь:

- Да мало ли... Всяко быват... А вдруг, да черти!?

За обиду мне показалось.

- Черти? Кто сказал черти?

- Выходит, я и сказала...

Расступились вокруг телесастой молодухи, туповато поводящей маленькими, пронзительно-синими глазами.

Подлетел к ней. Склонился.

- Черти?

- Ага.

- И что же?