Людмила Миронова - Рука Всевышнего. Повесть

Сформировался самый настоящий литературный кружок, который на первых порах поощрял математик по призванию, но литератор в душе Казимир Варфоломеевич Шапалинский. Гимназисты полюбили его не только за ум и передовые идеи, но и за честность, открытость, трезвость суждений.

– Значит, вы думаете, что Пушкин великий поэт, которому суждено прославить нашу русскую литературу? – спросил «красненький» Прокопович.

– Я более чем уверен, что вслед за Александром Сергеевичем в нашей литературе будут появляться все новые и новые талантливые писатели.

– По-моему это преувеличение. А что же Грибоедов, Жуковский? – спросил Кукольник.

– Я ни в коей мере не умаляю их таланта и вклада в литературу. В России много великих писателей, оцененных и нет. Но здесь другое. Наверное, вы еще слишком юны, чтобы почувствовать ту бесконечную красоту и изящество, которые кроются в непринужденности слога и простоте стиха. Вот, например, недавно вышедшая первая глава «Евгения Онегина», – он зачитал отрывок по памяти, – Это же полет. Это вдохновение в его неприкрытой, не завуалированной форме. Вдохновение доступное не только поэту, но и читателю.

– Поэзия не должна умаляться до простоты, тогда она перестанет быть поэзией, – отрезал Нестор.

– А если она слишком возвысится, то простому читателю до нее будет не дотянуться. А писать для самого себя – это или бездарность или эгоизм, – произнес Гоголь-Яновский, до этого долго молчавший.

– Может быть, прочтете что-нибудь из своего, – обратился Казимир Варфоломеевич к собравшимся.

– Пусть таинственный Карло прочтет. Мы вчера уже разнесли в пух и прах его сатиру «Нечто о Нежине или дуракам закон не писан», – съехидничал Кукольник.

– Как и твоего Торквато Тассо, – вступился Данилевский. Он был лучшим другом Гоголя и всегда защищал его.

– Сатиру!? Позволите взглянуть, – обратился Шапалинский.

– Нет, – Гоголь-Яновский нахмурился и отвернулся, – Я ее сжег.

– Это несерьезно.

– Конечно. Стишки-то чего жечь, раз плюнуть. А вот целый роман смог бы в огонь бросить? – пошутил Нестор.

– Если надо и роман сожгу, – серьезность Гоголя всех рассмешила.

– Казимир Варфоломеевич, все поэты и писатели, объединяясь в литературные кружки, давали им названия, а как будет называться наш? – вмешался Прокопович.

– Литературный кружок Шапалинского. – воскликнул кто-то.

– Нет, это слишком просто, – задумался Нестор, – Надо что-то вроде Рыцари Братства Шапалинского.

– А сокращенно РБШ! – торжественно произнес Гоголь-Яновский.

В мае 1825 года в гимназии появился двадцатишестилетний профессор естественного права Николай Григорьевич Белоусов. Он был героем нового времени, воплощением сразу всех идеалов молодежи. Свободолюбивый, уверенный в себе, дерзкий, он произносил в слух то, о чем многие молчали. Его лекций ждали с нетерпением, за ним записывали каждое слово и заучивали наизусть; что не оставалось без внимания и некоторых профессоров – противников «интеллигентской ереси», уже замышлявших свой собственный бунт.

– Человек имеет право на свое лицо, то есть он имеет право быть так, как природа образовала его душу. Естественное право должно стоять над тем, которое создается государством. Все врожденные права находятся для всех людей в безусловном равенстве. Это право на жизнь, свободу, равенство, справедливость. Ты свободен делать все то, что не вредно другому. Это твое право. Вы скажите, что чувство справедливости у всех людей разное. Я соглашусь. Но я не отрицаю законов, которые в подобных случаях должны разрешать конфликт. Только здесь мы получаем сословное неравенство и классовые привилегии. Нельзя судить дворянина по одним законам, а простого мужика по другим – это противоестественно, – так проповедовал Белоусов, но в стенах гимназии его проповедь звучала слишком громогласно, поэтому в выходные дни собирались на квартире Николая Григорьевича, где, не боясь, читали в оригинале Канта, Руссо, Локка, рассуждали и спорили. Настало счастливейшее время для гимназистов. Это была та самая свобода, которую они вкушали с таким упоением, с которым можно вкушать только запретный плод, внезапно очутившийся в твоей руку.

Все это время Нежин жил какой-то своей жизнью, словно под невидимым колпаком, ограждающим его от бурь, на пороге которых стояла в тот год столица, а с ней и вся Россия. Даже весть о внезапной кончине Александра I дошла сюда не сразу, а спустя две недели. Больше всех она потрясла Ивана Семеновича Орлая, который, несмотря на свой сильный характер, не скрывал слез. Для него вслед за государем безвозвратно ушла целая эпоха. Хорошая или плохая, но это была его эпоха. Не успели прийти в себя, как снова грянул гром: на Сенатской площади в Петербурге войска отказались присягать новому императору, и он обстрелял их пушками. Жертв более тысячи, среди них много женщин и детей. Каждый день арестовывали преступников, а Царь лично руководил следствием и присутствовал на допросах. Невероятные новости приходили и из Белой Церкви, что недалеко от Нежина – восстал Черниговский полк, было сражение, арестован подполковник полка Сергей Муравьев-Апостол. Предсказывали революцию, начало войны и даже конец света… но только не в Нежине. Казалось, ничто на свете не могло нарушить той размеренной и спокойной жизни, которая текла здесь. Но это только казалось.

Жизнь гимназистов била ключом. Их разум переполняли все новые и новые идеи, планы, мечты, чаянья, а сердца трепетали от чего-то необъяснимого, ранее неиспытанного и бесконечно нежного – от первой любви. На реку Остер, на берегу которой и стояла гимназия, приходили девушки стирать белье. Эти простоволосые Дуняши и Глаши становились первыми музами юных поэтов. Знакомились, назначали свидания, гуляли, а Кант и Руссо заброшенные пылились на полках.

Ждали Петра Ивановича Никольского, преподавателя русской словесности. Нестор Кукольник что-то увлеченно рассказывал, мальчишки столпились вокруг него и завороженно слушали:

– Ну, так вот. Заходим мы в глубь парка. Ни души, только птички поют. Остановились и стоим друг напротив друга. Она увидела, что я с нее глаз не спускаю, раскраснелась вся и реснички опустила.

– Да врет он все. Говорю же, сам видел, как она ему еще у ворот пощечину залепила и убежала, – вмешался Коля Гоголь-Яновский.

– Угомонись ты, – завопил кто-то.

– Не слушайте, просто он от зависти пухнет, – торжествовал Нестор.

– А дальше-то, дальше-то что было?!

– Ну, я не растерялся и поцеловал ее. А губки у нее такие алые, такие пухленькие.

– Так, так, – вдруг раздался строгий голос Никольского, – очень интересно узнать, как проводят свободное время будущие сыны отечества.