Людмила Миронова - Рука Всевышнего. Повесть

Мальчишки разбежались по своим местам.

– Я-то думал, господин Кукольник, что днем и ночью вы размышляете о том, как будете приносить пользу России и Царю-батюшке, а оказалось, ваши мысли занимает совсем не это и даже не русская словесность, – Петр Иванович стал доставать бумаги из портфеля и один листок вылетел у него из рук и упал на пол.

– Вот, кстати, стихотворение, – сказал он, поднимая листок, – которое вы сочинили и вчера изволили просить моего мнения. «Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой»…и т. д. и т. п. Хочу заметить, мой юный друг, что оно не соответствует правилам слога. Поэзия, если кто не знает, – тончайшее искусство, требующее особенного чутья и изысканного вкуса. Это вам не метелкой махать, здесь нужен талант. А как пишете вы, голубчик, так писать нельзя.

В классе раздался оглушительный хохот.

– Петр Иванович. Это стихотворение сочинил не я, а Пушкин, – еле сдерживая смех, произнес Нестор.

Никольский покраснел, но быстро взял себя в руки.

– Пушкин – обыкновенный молодой человек. А что интересует нынешних молодых людей? То же самое, что и вас. Имел честь послушать. Другое дело Ломоносов, Сумароков – вот это я понимаю, великие мужи словесности. Не сочинители, а громовержцы, глаголом сотрясающие землю. Гении! Увы, нет сейчас талантов подобных им. Чахнет, гибнет наша великая русская литература от вольнодумства и пошлости.

Никольский был соратником Билевича, еще одним противником «интеллигентской ереси». Вообще гимназия в этот год активно делилась на два враждующих лагеря. Гимназисты, конечно, были на стороне людей нового поколения, таких как Шапалинский и Белоусов. Расхожесть мнений и взглядов на жизнь, русскую действительность, литературу, преподавание и многое другое становилась все более и более явной. Это были уже не трения, а настоящая война, разразиться которой помог случай.

Летом по окончании учебного года Билевич принимал у гимназистов экзамен по политической науке, на котором присутствовало несколько профессоров, в том числе и Николай Григорьевич Белоусов, недавно вступивший в должность инспектора.

– Сословное неравенство есть неотъемлемая черта общественного устройства. Любое цивилизованное общество должно делиться на высшие слои, так называемую «элиту» и низшие, то есть на образованных и богатых и тех, кто ничего не имея, обязан на них трудиться. Вольтер сказал: «Если народ начнет рассуждать, все погибло», – отвечал один из учеников среднего класса.

– Свобода и равенство всех перед законом вот признак цивилизованного общества, а уж никак не рабство, – перебил Николай Григорьевич.

Профессора переглянулись между собой.

– Но нам так Михаил Васильевич говорил на лекциях, – растерялся мальчик.

– Да что вы себе позволяете?! – воскликнул Билевич, краснея.

– Я позволяю себе только то, что входит в обязанности инспектора гимназии и ничего более. Продолжайте.

– Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете в своих делах ответа давать не должен.

– Забудьте это, юноша, и заучите другое: Никто в государстве не должен самовластно управляться.

Послышались перешептывания.

– Остановите экзамен или я вынужден буду покинуть класс, – грубо, еле сдерживаясь, произнес Михаил Васильевич и вскочил с места.

– Действительно разумнее будет остановить экзамен, так как я вижу, что ни ученики, ни профессор ничего не знают.

– Нет, это уже слишком! Я жду вас у себя в кабинете, Николай Григорьевич. Немедленно, – процедил сквозь зубы Билевич, и, краснея все больше и больше, вышел из класса.

Волею судеб месяцем ранее Ивана Семеновича Орлая по службе вызвали в Москву, и обязанности директора гимназии были временно возложены на Билевича, который, оказавшись у власти, не упускал момента, чтобы расправиться со своими оппонентами, прежде всего Белоусовым.

Николай Григорьевич вошел в кабинет. Он был, как всегда, невозмутим и хладнокровен.

– Что вы себе позволяете, уважаемый инспектор? – Билевич хотел казаться спокойным, но явно проигрывал Белоусову.

– Когда ученик отвечает неправильно, мой долг его поправить, если другие не в состоянии это сделать.

– Но ученик отвечал по моим лекциям. И отвечал все верно.

– Может быть, это верно для первобытнообщинного строя, а мы живем в девятнадцатом веке.

– Ваша дерзость переходит все границы.

– Как и ваше упорство, с которым вы не хотите принимать новую Россию. Свободную от предрассудков.

– Я не собираюсь спорить с вами о политике, молодой человек, – Белоусов был на двадцать лет моложе Билевича, – Я хотел бы узнать, по какому учебнику вы преподаете. Я вижу, что это совсем не система господина Де Мартини, а что-то вольное из учений Канта и Локка. Прошу вас предоставить мне ваши конспекты для дальнейшего разбирательства.

– Я не могу этого сделать.

– Это приказ.

– К несчастью для вас, я слишком хорошо знаю свой предмет, и все мои конспекты держу в голове.

Наступила продолжительная пауза. В воздухе зависло такое напряжение, казалось, мелькни искра, и погремел бы взрыв.

– Я сниму ее с ваших плеч, можете не сомневаться.

– На этом все? Я могу идти?

– Вон, – еле слышно произнес Михаил Васильевич.

Белоусов вышел.

– Я уничтожу тебя, вшивый либералишка. Молоко на губах еще не обсохло, а сколько наглости. Ни с тем тягаться вздумал, щенок, – прошептал Билевич и с ненавистью смял лист бумаги, оказавшийся под рукой.

Невидимый колпак, под которым все это время находился Нежин, дал трещину. Один за другим в конференцию посыпались рапорты, в которых Михаил Васильевич обвинял Белоусова в вольнодумстве. Не дать делу широкую огласку помогли обстоятельства. Осенью Орлай был переведен в Одессу, а пока на его место искали достойную кандидатуру, исполняющим обязанности директора, неожиданно для Билевича, рассчитывавшего задержаться у власти, был назначен профессор Шапалинский.

Прозвенел звонок. По оживленному коридору Нежинской гимназии решительно широкими шагами шел высокий, худощавый мужчина. Лицо его было сосредоточено и выражало некоторую озабоченность. Он явно спешил. Внезапно дверь класса отворилась и задела его.

– Простите, господин Зельднер, я вас ударил – воскликнул Билевич.

– Бывает, бывает.

– А мне как раз нужно с вами поговорить.

– Нет времени, Михаил Васильевич. Совсем нет времени, – Зельднер хотел идти, но Билевич придержал его за рукав.

– У вас всегда его нет. Мне бы…

– Михаил Васильевич, голубчик, спешу, – перебил Зельднер, высвобождая руку – Я сейчас со срочным докладом к г-ну Белоусову, а потом сразу к вам, даю честное слово, – на ходу проговорил он. Билевич с подозрением нахмурился.