Ги Мопассан - Слова любви. Рассказы. Перевод Елены Айзенштейн

– Мы должны все предвидеть.

Но мосье де Кутелье, проверяя глазами сумрак, чтобы быть уверенным, что нас никто не слышит, тихо сказал:

– Я прекрасно вижу, что я вас ранил, я обязан вам все рассказать и принести свои извинения. В течение двадцати лет, мой друг, я нигде не бывал, кроме охоты. Мне только это нравится, я не мог занять себя ничем, кроме охоты. В момент заключения брачного договора с этой дамой, ко мне пришли угрызения, угрызения совести. С тех пор как я потерял привычку… любить… наконец, я не знаю больше, буду ли я еще в состоянии… Вы хорошо понимаете…

Он задумался.

– Вообразите, теперь уже шестнадцать лет, как это было в последний раз. В этой местности это нелегко… любить. И потом мне нужно было сделать другую вещь. Я больше люблю стрелять из пистолета. Короче говоря, когда я оказался перед мэром и священником с …., которую вы знаете, я испытал страх; вы знаете я испугался. Я сказал себе: «Ба, но если… если… я потерплю неудачу». Благородный человек никогда не нарушит своих обязательств; я давал священное обязательство этому человеку; наконец, чтобы иметь ясность на сердце, я пообещал себе восемь дней провести в Париже.

По прошествии восьми дней ничего, ничего не изменилось. Это не ошибка. В Париже я взял лучших в своем роде. Я вас уверяю, что они сделали все, что могли… Да, конечно, они ничего не изменили. Но что вы хотите, они всегда уходили… с пустыми руками… с пустыми руками… с пустыми руками.

Я ждал еще пятнадцать дней, три недели, постоянно надеясь. Я ел в ресторане кучу перченых вещей, которые портили мой желудок, и… и… ничего… Все время ничего.

Вы понимаете, что в данных обстоятельствах, в констатации факта я могу только… только… уйти. Что я и сделал.

Мосье де Курвиль сдерживался, чтобы не рассмеяться. Он крепко пожал руку барона, сказав: «Я вас жалею», – и проводил до полпути к его дому. Потом, оставшись наедине со своей женой, сдерживая смех, он ей все рассказал. Но мадам де Курвиль не смеялась. Она очень внимательно выслушала, и, когда муж закончил, она ответила с большой серьезностью:

– Барон бестолков, мой дорогой, он боится, вот и все. Я напишу Берте, чтобы она возвращалась, и как можно скорее.

И, поскольку мосье де Курвиль возражал против долгого и бесполезного испытания своего друга, она повторила:

– Ба! Когда любят женщину, слышите вы? эта вещь там… всегда возвращается.

И мосье де Курвиль ничего не ответил, сам немного сконфузившись.

Мой друг, ты просишь меня рассказать о моих впечатлениях, о моих приключениях и, особенно, о моей любовной истории на земле Африки, которая с давнего времени мне так нравилась. Раньше ты много смеялся о моих, как ты их называл, черных нежностях; ты уже представлял мое возвращение с крупной чернокожей женщиной, закрытой желтым платком, летящей в блестящих одеждах.

Придет, без сомнения, очередь африканки, так как я видел уже нескольких, которые мне дали некоторое желание окунуться в эти чернила, но для начала я наткнулся на кое-что получше, необычайно оригинальное.

Ты писал мне в своем последнем письме: «Если бы я знал, как любят в стране, я бы знал, как описать эту страну, лучше, чем если я бы увидел ее». Знаешь, здесь любят исступленно. С первых дней чувство – разновидность трепещущего пламени, восстание, внезапное напряжение желания, нервный бег кончиков ваших пальцев, которые перевозбуждены, раздразнены любовной властью и всей областью наших физических чувств, начиная от простого контакта рук до той невыразимой необходимости, заставляющей совершать столько глупостей.

Слушай внимательно. Я не знаю, что называют любовью сердца, любовью души, если сентиментальный идеализм и, наконец, платонизм, могут существовать под этим небом, сомневаюсь. Но другая любовь, любовь чувств, которая должна быть прекрасна, более прекрасна, поистине ужасна в этом климате. Жара – это постоянный перегрев воздуха, который лихорадит, это душное дыхание Юга, это приливы огня, пришедшего из великой пустыни так близко, этот тяжелый сирокко, самый бурный, иссушающий, так что пламя (этот бесконечный огонь всего целиком континента, целиком сожженного до камней огромным и пожирающим солнцем) обнимает кровь, дает безумие плоти, смущает.

Но я перехожу к моей истории. Я ничего тебе не расскажу о моих первых днях в Алжире. После того как я посетил Бон, Константин, Бискру и Сетиф, через ущелье Шабет я приехал в Бужи, и несравненная дорога посреди кабильских лесов, которая возвышалась над морем на 200 метров, и извивалась на высокогорье, почти до чудесного залива Бужи, такого же прекрасного, как тот, что в Неаполе, как Аяччо и в Дуарнене, самая восхитительная из тех, что я знаю. Я исключил из моего сравнения бухту Порто, опоясанную красным гранитом, населенную фантастическими и кровавыми каменными великанами, которых в Пьене, на западном побережье Корсики, называют «Калонш».

Из далекого далека, перед тем как обойти огромный водоем, где мирно спит вода, можно завидеть Бужи. Оно построено на быстрых боках очень высоких, увенчанных лесом гор. Это белое пятно на зеленом склоне; говорят, пена каскадом падает там в море.

В тот момент, когда я стоял у подошвы этого маленького и восхитительного городка, я понял, что останусь здесь надолго. Со всех сторон взгляд обнимал огромный круг крючковатых, зубчатых, рогатых и странных вершин, настолько закрытых, что открытое море раскрывалось понемногу, а залив напоминал озеро. Голубая вода, молочная вода были восхитительной прозрачности; лазурное небо, мирное небо, как будто двуцветное, изливало свою изумительную красоту.

Бужи является городом развалин. Придя на набережную, встречаешь восхитительные обломки, так что можно говорить о произведении искусства. Это старый порт сарацинов, захваченный плющом. И в горном лесу вокруг городка повсюду – руины, грани римских стен, кусочки памятников сарацинов, остатки арабских построек.

Я снял в верхней части города маленький домик в мавританском стиле. Ты знаешь эти так часто описываемые жилища. Снаружи они не имеют окон, но внутренний двор их сияет сверху донизу. Они имеют, во-первых большую свежую залу, где можно проводить дни, и, во-вторых, наверху – террасу, где проводят ночи.

Я сразу перенял обычай жарких стран – устраивать сиесту после завтрака. Душный час в Африке – час, когда нечем дышать, час, когда улицы, равнины, широкие слепящие дороги пусты, когда все спит или, по крайней мере, пытается спать, как можно менее, насколько это возможно, обременяя себя одеждами.

Я расположился в моей зале с арабскими колоннами на большом мягком диване, покрытом ковром Джебель-Амур, в костюме Ассана, но почти не мог отдыхать, мучимый воздержанием.