Мигель Сервантес - Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

Одним словом, как уже говорилось, дон Кихот, подняв меч высоко над головой, стал наступать на горячего бискайца, с решимостью раскроить его пополам, и визжащий бискаец, ожидая свой скорый конец, тоже поднял меч и ещё сильнее прижал к груди своей подушку, и все окружающие в ужасе отпрянули от них, думая о том, к чему могут привести чудовищные удары, которые они готовы нанести друг другу, в то время как хозяйка кареты и другие её служанки возносили тысячи проклятий и воззваний всем святым, каких знали и обещали вспоможествование всем, какие есть, монастырям Испании, только чтобы Бог избавил их драгоценного слугу и их самих от той великой опасности, которая на них готова была обрушиться каждую последующую секунду.

Но тут, к величайшему нашему сожалению и к прискорбию читателей и зрителей, мы вынуждены прервать своё воистину стереоскопическое описание и сослаться на свидетельства первого летописца подвигов дон Кихота, который упирал на то, что не смог в силу занятости присутствовать на окончании столь примечательной битвы, а потому в принципе не может ничего о ней сказать, страшно извиняясь за то, что принудил историю промолчать и вынужден был поставить точку в середине фразы.

Правда, второй автор пьесы не хотел верить в то, что столь любопытная история могла быть предана забвению, и историографы Ла Манчи могли быть настолько равнодушны к чудесам Ла Манчи, что в их архивах или на столах не нашлось каких-то бумаг, в которых бы появлялся знаменитый джентльмен или таких, которые относились бы к его персоне, что, вдохновлённый такими надеждами, и предавшись всецело своему воображению, он не отчаивался найти конец этой мировой истории, которая, будучи несомненно благословлённой небом, в конце концов открылась ему так, как будет рассказано во второй части этой неслыханной и прекрасной истории.

В первой части этой потрясающей истории мы оставили храброго бискайца и знаменитого Дон Кихота с оголёнными и высоко подъятыми мечами, готовыми обрушить на друг друга столь яростные удары, что случись это въяве, они по крайней мере разрубили бы друг друга на две равные половины, как в иных случаях разрубают на две равные части спелый гранат, а порой – колбасу, а расстались мы тогда только потому, что автор этого несравненного, неимоверно вкусного повествования остановился на этом месте, даже не указав, где и когда можно будет узнать, чем всё это закончилось. Это вызвало у меня большую грусть, потому что на мой вкус, прочитанные мной страницы доставили мне такое несравненное удовольствие, что я стал испытывать отвращение от мысли о тяжком и долгом пути, который предлагался, чтобы найти, насколько мне кажется, потрясающий и парадоксальный конец, какого не хватало этой вкусной сказке. Это казалось невозможным и глубоко аморальным, что такому доброму джентльмену не хватило и не досталось мудрецов, которые осмелились бы взять на себя ответственность за то, чтобы вырвать из молчаливых пучин мировой истории такие несравненные и невиданные подвиги, что не хватило на одного из бродячих рыцарей, из тех, о которых потом говорят народы, воспевающие потом их приключения, своих летописцев, ибо у каждого из них всё равно оказывался один или два мудреца, которые не только описывали эти святые деяния, но и обрисовывали их малейшие мысли и всякие мелочи, как бы скры они ни были, и не должно быть такого несчастного, такого доброго рыцаря, коему не досталось бы той славы, что осталась от Платира и других подобных ему. Итак, я не мог смириться с тем, что такая лихая история может быть испорчена или уничтожена, повинукясь злобности времени, пожирателя и истребителя всех вещей, которые потом либо скрыты, либо погребены навсегда.

С другой стороны, мне казалось, что, поскольку среди его книжных розвальней были такие же современные, как «Разочарование Ревности» и «Энарейских Нимф и Пастушек», его история также может быть вполне современной, и что, поскольку она не была написана, она поневоле останется в памяти жителей его деревни и всех живущих в округе Ла Манчи. Моё воображение привело меня в великое замешательство и желание узнать реальную и истинную картину жизни этого человека и узнать всё о чудесах нашего знаменитого испанца Дон Кихота Ламанчского, светоча и зерцало бродячего рыцарства, первейшего из всех, кто в нашем возрасте и в эти ужасные времена стал трудиться и упражняться в обладании оружием, помогать ущербным вдовам, защищать невинных девиц и служанок, тех, кто всюду бродили по горам и долам на своих иноходцах, вооружившись плёткой, чтобы защититься от каких-нибудь ублюдков, и надо сказать, что в прошлые времена были девы, которые и в восьмидесят лет, и не переспав ниодного дня под кровлей, и если их не изнасиловал какой-нибудь лихоимец, или злобный великан, так и уходили в могилу такими же невинными, как их матери. Итак, я утверждаю, что за эти и многие другие подвиги достоин наш лихой дон Кихот непрерывных и публичных похвал. И даже мне не следует отказывать в уважении за работу и усердия, которые я вложил в поиски завершения этой приятной истории, хотя я хорошо знаю, что если небо и судьба не помогут мне, мир останется без развлечений и понимания, как здорово почти два часа провести за чтением такой изумителььной истории. И вот при каких обстоятельствах был обнаружен этот конец!

Когда я был однажды в Алькане, что в Толедо, мимо шёл мальчик, торговец канцелярскими принадлежностями и всяким старьём, в том числе древними бумагами, до которых так охочи жаждущие коллекционеры, и так как я люблю читать всё, даже скомканные бумажки, которые нахожу на улицах, я, руководствуясь моей естесственной склонностью, взял у мальчика одну из этих тетрадей, которые мальчик на моих глазах продавал торговцу шёлком, и оказавшуюся написанной, как я догадался, одними сплошными арабскими буквами. Догадаться-то я догадался, что они арабские, но прочитать их так и не смог. А так как я не мог их прочесть, я всё ходил и высматривал, не покажется ли на горизонте какой-нибудь мориск или алхамик, способный прочесть их, и надо сказать, что найти такого переводчика было не так уж трудно, ибо, даже если бы я искал у него переводчика с другого, более древнего языка, я мгновенно нашел бы его. В общем, мне повезло, что один мориск, которому я изложил моё желание, взял мою книгу в руки, открыл ее, и, прочитав совсем чуть-чуть, стал смеяться во весь голос. Я спросил его, над чем он смеялся, и он ответил, что о том, чтона полях этой книги очень смешное примечание. Я попросил его пояснить, и он, не переставая смеяться, сказал: