Мигель Сервантес - Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

Покрыв клочками туч глухие скалы,

Ущелья, где лежит ночной туман,

Вздымая ядовитые порывы.

Сгибая непрохожие леса,

В преддверии пустынь Ливийских зноя,

Где орды гадов, яд тая, кишат

И пусть мой голос, разносимый эхом

Разносит весть любви моей несчастной,

Природе хладной правду рассказав,

И мир узнал, какой свирепой казни

Я без вины подвергнут был тобой,

Чтобы в любых бесчеловечных тварях,

Блеснуло чувство жалости ко мне.

Презренье разрушает нас, в разлуке

Содержится великая беда,

Всё рушится под грузом подозрений,

И ревность докучает и казнит,

Взывая к абсолютному забвенью,

Готовому надежду истребить.

Все эти знаки – слуги мрачной смерти,

Я путаясь, о как же мне сказать,

И как спросить, зачем такое чудо,

Что ныне жив я, смертью пощажён,

Хотя избит презреньем и изведал

Неправедные, злые подозренья,

С любимою разлуку и позор,

И между тем в забвении скитаясь

что все чувства путаются,

Испепелён любовным я огнём,

И через муки проходя угрюмо,

Надежду не могу свою предать,

Хотя при этом ей боюсь поверить,

Я вынужден терзаться всё сильнее,

Но не имею с ней расстаться сил!

Не глупо ли иметь одновременно

В себе надежду и гнетущий страх,

Себя я вопрошаю, как возможно,

Когда душе моей ясней, чем день,

Всё осветивший неподкупным Солнцем,

Осознавать измены черноту,

Лелея в сердце зреющую рану,

И как в свой мир отчаянье впустить?

Не стыдно ли под градом унижений

Баюкать разум несомненной ложью,

Когда понятно всё и нет сомнений,

Что я отвергнут раз и навсегда.

Не может страх возникнуть без причины,

Жизнь, ставшая замедленною казнью,

Стремится к смерти медленной равно.

Два палача есть – Ревность и Презренье.

Как мне их жуткой плахи избежать,

Освободить себя от заточенья.

О, я молю! Верёвку и кинжал

Молю мне дать, чтоб я не взвидел света!

Убейте! Пытка долгая страшней!

Как страшно умирать! Но жизнь постыла!

В сознанье я! Я сам гублю себя,

Но гибель я избегнуть не способен!

Но и теперь, танцуя над могилой,

Уверен, что любя, я счастлив был,

И знаю, что мученья дикой страсти

Одни блаженство райское таят!

Я знаю то, что нет тебя прекрасней,

И ты неповторима, злейший враг,

И судя по речениям Амура

Я сам в своих несчастьях виноват!

И знание такое путь мой краткий

В могилу жизнь мою сопроводит!

И пусть твоё презрение к могиле

Меня сопровождает до конца!

И пусть душа, не алчущая боле

Земного блага, ляжет в тесный гроб!

Лишь подтвердит твоя несправедливость.

Что был я прав, когда неправый суд

Осуществлял над жизнью бесполезной.

Нет, за неё тебя не обвиню,

Назавтра став бесплодным, хладным прахом.

Несчастному счастливым умирать!

И я прошу, чтоб ты над этим прахом

Не лила слёз из покрасневших глаз,

И не зашлась в притворных сожаленьях!

О, нет, засмейся! Миру докажи

Сколь эта смерть твоей душе приятна,

Не удивляй же лживым сотраданьем!

Вокруг известно всем, сколь хочешь ты,

Чтоб я сошёл в могилу поскорее!

И пусть все знают – твой печальный день

Окончится весёлой вечеринкой!

На колесе распятый Иксион,

Сизиф, натужно катящий булыжник,

Команда Данаид, их всех за грех

Наказанных немыслимо жестоко,

Тантал! Он ведь в проклятье под водой

Не знает насыщения от жажды,

Несчастный Тит, терзаемый клыком

И клювом голубым железной птицы,

Так пусть из бездны вырвутся они,

С звериным кликом на устах развестых,

И коли удосужатся почтить,

Пусть вместе понесут меня до гроба,

Забывши прах мой саваном облечь!

Пусть стонут и кричат, и пусть глухие стоны

Подхватят стражи чёрных адских врат.

И будет выть треглавый пёс Плутона,

И свора опечаленных химер

Разбудит в подземельях жутких тварей.

Не должен звать иного славословья

Тот, кто несчастной страстью поражён!

О песнь моя! Замолкни! Не грусти!

Ты выполнила свой природный долг!

Ведь женщина, явившая мне лик

За пять минут до смерти неминучей

Моим концом довольна – и вполне!

Это очень понравилось всем слушателям, которые очень внимательно слышали песню Гризостома, однако тот, кто читал ее, по завершению чтения сказал, что её портрет, нарисованный Гризостомом не очень похожа на рассказы окружающих, которые в один голос утверждали о примерной скромности и доброте Марцелы, и здесь Хризостом явно предвзято жалуется и ревнует её, раздувая свои бесплодные подозрения и отсутствие чести, и всё это в ущерб мирному нраву и доброй славе Марцелы. На что Амброзио, который был посвящён в самые тайные мысли и намеренья своего друга, сказал:

– Чтобы вы, любезный господин, были вполне удовлетворены, и ваши сомнения окончательно были рассеяны, что, несомненно, будет способствовать всеобщему благу, я должен сообщить вам, что вы и сами, я думаю, прекрасно знаете, что, когда этот несчастный написал эту песню, он был в разлуке с Марцелой, и был в разлуке, надо подчеркнуть, по своей воле, надеясь, что это разделение в конце концов расставит все точки над «i» в их отношениях, но поневоле столкнулся с тем, что влюблённого человека, а тем более находящегося в разлуке с объектом его любви, поневоле начинают допекать смутные подозрения, уколы ложной ревности и даже тайная неприязнь, находящая порой совершенно ложные доводы и мотивы. Понятно само собой, что добродетели Марцелы никак при этом не могут пострадать, и они никак не пострадали, они остались её собственностью, что не умаляет того неоспоримого факта, что она чрезмерно жестока, дерзка в общении и порою невыносимо надменна, а в остальном ни зависть, ни самая непримиримая ревность не могут её ни в чём обвинить!

– Это правда! – согласился Вивальдо.

И, желая прочитать еще одну рукопись, из тех, которые были спасены от огня, он вынужден был отложить её, ибо перед ним явилось прекрасное видение, которое он сначала принял за мираж и обман зрения, и это было то, что маячило на вершине скалы, под которой была выкопана могилаю Видение оказалось пастушкой Марцелой, настолько прекрасной, что её красота перебила все слова, превозносившие её красоту. Те, кто до этого не видел ее, теперь смотрели на нее с восхищением и в глубоком молчании, а те, кто уже привыкли видеть её, были не менее взволнованы, чем те, кто никогда не видел её. Но едва увидев ее, Амброзио с гневным выражением на лице сказал:

– Ты явилась посмотреть, свирепый василиск этих гор, на дело рук своих? Хочешь знать, прольется ли кровь при твоём присутствии из израненного несчастного, которого лишила жизни твоя жестокость? Или ты идешь, чтобы утвердить себя в святости твоих жестоких подвигов, или увидеть с этой высоты, как схожий с тобой безжалостный Нерон, огонь пожирает его пылающий Рим, или высокомерно наступить на этот несчастный труп, как неблагодарная дочь наступила на труп её отца Тарквиния? Скажи нам, зачем ты пришла, и что тебе теперь нужно от нас? Или зная, что бедный Гризостом никогда не переставал повиноваться тебе в жизни, ты хочешь добиться теперь, когда он умер, повиновался тебе всем, кто назвался его друзьями?