Мигель Сервантес - Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

– Не сомневайтесь! То самое! – ответил Амброзио, – именно здесь он много раз рассказывал мне свою печальную историю. Он рассказал мне, что тут впервые встретил этого смертного врага человеческого рода, и именно здесь он впервые открылся, как честный и открытый влюбленный, и именно здесь Марцела пренебрегла им и ввергла его в великую печаль и горе, к несчастью, положив конец трагедии его горестной жизни. И здесь, в память о многих испытанных несчастьях, он хотел, чтобы его опустили в недра вечного забвения.

И, повернувшись к Дон Кихоту и путникам, он продолжил свою речь:

– Это Тело, Господа, на которое такими благочестивыми глазами вы сейчас взираете, склонив головы, было вместилищем души, в которую небо вложило бесконечное количество божественных совершенств. Это тело Гризостома, который был уникален в остроумии, и не только в нём, никто не мог бы сравниться с ним в благородстве, соревноваться с ним в трепетной нежности, он был истинным Фениксом в дружбе, щедрым в своём великодушии, бесконечно серьёзным по сути своей, радостным без слабости, и, наконец, первым во всём, что является предпочтительным у лучшмх, и последним во всем скверном. Он любил, ненавидел, поклонялся, презирал, он умолял зверя, бросался к мрамору, бежал за ветром, дарил голоса одиноким скалам, служил неблагодарности, от которой получил воздаяние!

Ему была подарена смерть, быть и он достался смерти, сражённый в рассвете сил и лет, на полпути к самым высоким своим достижениям, к которым он шёл, он получил свой конец из рук пастушки, которую он чаял обессмертить в памяти народа, о чём неоспоримо свидетельствуют все эти бесценные рукописи, которые, как вы видите, разбросаны здесь в полном беспорядке, и которые могли бы навеки прославить его имя, если бы он пред смертью не повелел мне сжечь их в бушующем огне после того, как его охладелый прах будет навсегда предан холодной, равнодушной земле.

– Не будете ли вы, исполняя это указание, ещё более жестоки строги, чем их суровых хозяин, – сказал Вивальдо, – ибо нечестно и неуместно исполнять волю того, кто приказывает, находясь в состоянии аффекта, вне всякого здравого смысла. Мы бы не стали слушаться и самого Цезаря, если бы он согласился исполнить то, что божественный Мантуанец оставил в своем завещании! Я надеюсь, что, господин Амброзий, предав тело своего друга земле, вы не захотите предать его труды забвению, ведь он давал распоряжение в состоянии обиды, и то, что вы собираетесь исполнить, ох, как нехорошо. Прежде чем вы это сделаете, подумайте, не стоит ли оставить их в живых, и пусть в мире всегда живёт память о жестокости Марцелы, чтобы она служила укором для всех живущих, дабы им удалось избежать падения в такие бездонные пучины. Я, равно как и те, кто пришёл сюда, все мы знаем историю вашей дружбы и любви к нему, знаем о его глубоком отчаяньи, знаем причину его ухода из этого мира, и знаем о том, что он заповедовал вам после своей смерти! Из этой печальной истории можно сделать вывод о том, какой была жестокость Марцелы, какой была любовь Гризостома, какой была вера в вашу дружбу, и что может случиться с теми, кто, подобно ему, устремится по пути, по которому любовь гонит бесстрашное, опрометчивое сердце. Вчера вечером мы узнали о смерти Гризостома и о том месте, где он должен был быть похоронен, и поэтому в сочувствии и жалости, мы отклонились от нашего пути и согласились прийти и узреть собственными глазами то, что так сильно огорчило и опечалило нас. И теперь, находясь в печали, жалости, и сообразуясь с мыслями, которые родились от всего перечувствованного нами, всем тем, что рождено здесь, если это возможно, умоляю тебя, о Амброзий, по крайней мере, умоляю тебя я лично, перестань обнимать эти бумаги, и позволь мне взять кое-что из этого.

И, не дожидаясь ответа пастуха, он протянул руку и взял те из рукописей, кто были ближе всего к нему. Увидев это, Амвросий сказал:

– Из вежливости я разрешаю вам оставить у себя те из них, господин, которые вы уже взяли, но вы напрасно будете думать, что я отдам вам и все остальные, вместо того, чтобы сжечь их все подряд!

Вивальдо, желая посмотреть, что написано в одной из рукописей, развернул один из свитков и увидел, что у него в руках «Песнь Отчаянья». Амброзио посмотрел на него внимательно и сказал:

– Это последнее произведение, которое написал несчастный, и даже по одному этому заглавию вы видите, сэр, сколь велики были его несчастья, прошу вас, сделать так, чтобы все услышали то, что там написано! Времени у нас довольно, ибо могилу отроют ещё не скоро, и у вас есть достаточно времени для того, чтобы послушать!

– Я охотно сделаю это! – сказал Вивальдо.

И так как у всех присутствующих было одно желание, они тут же кругом обступили его, и он стал читать ясным, дрожащим от волнения, но очень внятным голосом:

Где звучат отчаянные стихи покойного пастуха,

И происходят некоторые нечаянные происшествия.

Итак, ты хочешь, чтобы мир узнал,

Чтобы из уст в уста молва сочилась,

Твою жестокость в мире разнося!

И я хочу, чтоб голоса из Ада

Мне подсказали нужные слова.

Чтоб выразить всю скорбь любви печальной,

И выход дать скопившейся тоске.

Я устремил сокрытое желанье

Чтобы воспеть безжалостность твою,

Сосредоточив его в смертный ужас

Напрасной и отвергнутой любви!

Хочу я, чтоб разорванные звуки,

С ошмётками растерзанной души

Слились в неслыханные этим миром звуки

– Послушай же меня со всем вниманьем

Как из стеснённой трепетом груди,

Из глубины её не песнь польётся,

А бреда принудительного звук.

Но для меня он выход и отрада,

Тогда как просто скрежет для тебя!

Рев дикий льва, иль волка завыванье

Ужасный вопль или отвратный свист.

Чешуйчатой змей шипящий шёпот

Смертельный рёв погибшего быка

Глухие всхипы из утроб чудовищ

Унылый и глухой морской прибой,

Высокой гулкий вой ветров над пущей,

Когда они в волной затеяв спор,

Несутся с визгом над пучиной моря

Ужаснывй вопль сражённого быка,

Иль льва неутолимое рычанье,

Иль блеянье невиданных существ,

Сипение глухое вурдалака

И вслед за тем голубки бедной писк

Всех адских банд ужасный гам и шум

Смешаю я в один немолчный грохот,

Чтоб боль моя свой голос обрела,

И всё к тому, чтобы бесчеловечность

Твоя свой зримый облик обрела,

Там, где людская речь вотще бесплодна.

Внимайте же, вибрируя от страха

Живому слову с охладелых губ,

Что льюся, нет, не так, как мерный Тахо,

И не струятся средь густых олив,

Как древний, примирённый миром Бетис,

А бесятся свирепым ураганом,

Над взморьями туманами клубясь,