Мигель Сервантес - Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова

– Нет, что вы? Это были не побои, упаси вас бог даже подумать, что это были побои, – стал отпираться Санчо, – это была скала, несомненно скала, и такая, надо сказать, острая и так усыпанная шипами, что мой хозяин, падая по ней и делая на своём пути разные кульбиты, так прошёлся по ней, как стиральная доска проходится по грязным штанам.

А потом он добавил, обращаясь к ней, вот что:

– Сделайте такую милость, сударыня, не будете ли вы столь любезны подкинуть хоть сколько-нибудь пакли, если она всё ещё осталась у вас в загашнике, потому что уж больно мои чресла побаливают теперь!

– В таком случае, вы тоже, должно быть, случайно гикнулись со скалы, не так ли? – с улыбкой сказала хозяйка.

– Честное слово, я не гикнулся, – сказал Санчо Панса, – но от испуга, который я испытал, когда увидел, как мой хозяин бурно кувыркается на скале, я настолько воочию представил, как больно моему хозяину, что мне до сих пор кажется, что мне дали тысячу палок! У меня ужасно сильное воображение!

– Это и вправду, случается порой! Может быть и так! – неуверенно сказала служанка, – Мне тоже часто снится, что я падаю с башни вниз головой, но чуть не долетев до земли, я всегда просыпаюсь, и всегда после этого так разбита и изломана, как будто шмякнулась на землю в самом деле.

– Весь прикол в том, мадам, – ответил Санчо Панза, – что я, не находясь ни одним глазом в сновидениях, но будучи более бодрым и выспавшимся, чем сейчас, испытывал такую же жестокую боль, как мой избитый скалами и потёртый ущельями хозяин!

– Как зовут этого джентльмена? – спросила астурийка Мариторнес.

– Дон Кихот Ламанчский, – ответил Санчо Панса, – и он авантюрный рыцарь, весь в поисках приключений и поэтому путешествуюший по миру, и, надо признать, один из лучших и сильнейших путешественников среди всех, какие когда-либо встречались в этом мире!

– Что такое авантюрный рыцарь? – всплеснула руками девица.

– Вы что, только вчера на свет повылазили, что не знаете этого? – возмутился Санчо Панса, – Знайте, сестра моя, что авантюрный рыцарь – это та ещё штучка! Сегодня он голоден и избит, а завтра он император большого острова, сегодня самое несчастнейшее и самое несчастное из всех существо в мире, и завтра у него на голове две или три короны разных королевств, да ещё каких королевств, и надо вам знать, что иные из них он сразу готов подарить своему оруженосцу!

– Ну, и как же вы, если к вам так добры, – сказала хозяйка, – не имеете до сих пор, как мне кажется, в своём владении даже какой-нибудь заскорузлой провинциальной дыры?

– Ишь, чего захотели! Время ещё не приспело для того, – ответил Санчо, – потому что мы ищем приключений только всего один месяц и до сих пор не сталкивались ни с чем стоящим, и, так уж получается, что мы ищем одну вещь, а всё время находим другую. Правда, если мой господин Дон Кихот умудриться излечиться от побоев и тычков, тфу ты, от ушибов, а сам я не стану безнадёжным инвалидом, то, клянусь честью, я буду ходить мимо самых крутых дворяшек Испании, гордо задрав нос.

Все эти разговоры, как оказалось, Дон Кихот слушал очень внимательно, а как только смог, он привстал на кровати, и, взяв за руку хозяйку, сказал ей:

– Поверьте мне, прелестнейшая из синьор, что вы можете с должным основанием называть себя царицей хозяек только за то, что вы приняли и обиходили в этом замке такого человека, как я, и что, если я не хвалю чрезмерно себя и свою персону, то лишь потому, что как говорит народная молва – похвала унижает величие, и мой оруженосец лучше сам расскажет вам, кто я такой. Я просто говорю вам, что я буду вечно помнить услугу и то внимание, которые вы мне оказали, и вечно буду благодарить вас за это благодеяние, пока будет длиться моя жизнь! Я готов признаться вам, что если бы так не сложилось, что моё сердце оказалось опутано любовной паутиной, закабалив меня и оставив навек во власти глаз прекрасной волшебницы, имя которой возникает на моих устах не иначе, как с тихим присёрбыванием, то глаза этой прекрасной девицы стали бы хозяевами моего сердца и моей свободы!

Все три дамы слушали дон Кихота в величайшем смущении, смешанном с ещё большим недоумением, то, о чём он говорил, было для них закрытой книгой, и это всё было совершенно недоступно их затупевшим мозгам. Они понимали бы его лучше, если бы он говорил на древнегреческом языке, хотя они прекрасно понимали, что всё сказанное представляет из себя непрерывный поток витиеватых и чрезвычайно выспренных комплиментов, но их неловкость была так велика, что ни одной из них не приходило в голову, как же отвечать на такое, поэтому они только хлопали на него глазами и помалкивали.

В общем, можно сказать, что они смотрели на него, как обитатели планета Земля смотрят на инопланетянина, свалившегося по ошибке на Землю. Наконец хозяйка пожелала всем спокойной ночи и ушла из сарая вместе с дочкой, а Мариторнес занялась болячками Санчо, которому медицинская помощь нужна была в ещё большей степени, чем дон Кихоту. Наконец Астурийская Мариторнес исцелила Санчо, и тоже ушла, оставив дон Кихота и Санчо наедине.

Незадолго до этого погонщик успел сговориться с Мариторнес, что в эту ночь им было бы неплохо повеселиться вместе, и она дала ему слово, что, как только гости угомоняться и уснут, она придёт к нему и удовлетворит все его самые причудливые прихоти и фантазии, какими бы они ни были. А про эту хорошенькую девицу поговаривали, что она никогда не бросала слов на ветер, и не было таких обещаний, которые не могла или не хотела бы исполнить, даже если она давала их на горе, в густом лесу и без свидетелей, потому что она очень похвалялась своим дворянским происхождением, и всем рассказывала, что не имела до этого никакого отношения к тому, чтобы служить на постоялом дворе, и только несчастья и злодеяния вообще забросили её в это гнусное государство, не говоря уж о этой гнусной дыре, где она служит.

Суровый, длинный, худой и бледный Дон Кихот плашмя лежал посреди конюшни, сквозь редкие стропила крыши которой в помещение всё время заглядывали мириады счастливых звезд, а совсем рядом с ним лежал Санчо, под которым лежал только в усмерть убитый мат и одеяло, которое демонстрировало больше пакли, чем шерсти. Вот что творилась с этими двумя ложами, а что касаемо погонщика, то он изловчился устроиться получше, изготовив, как уже было сказано, своё лежбище из попон, седел и хомутов двух своих лучших мулов, из числа тех, каких он пригнал, а их было на круг двенадцать, раскормленных, толстых и знаменитых своей породистостью, потому что он был одним из самых богатых погонщиков Аревало, как говорит автор этой истории, который особо упоминает этого погонщика, потому что знает его очень хорошо, и даже чуть ли не стал считать его роднёй, отчего много раз упомянул в своём бессмертном произведении. Вообще само повествование говорит нам, что Сид Махмут Бенгали был очень любопытным и очень пунктуальным историком во всех вещах, и посмотрите, обо всём, о чём идёт речь в этом потрясающем повестовании, включая самые мизерные и ничтожные детали, он и их не стал замалчивать и все ввёл в Историю! Вот где могут брать пример серьёзные историки: они рассказывают нам свои истории так коротко, скупо и лаконично, что те едва доходят до нас, оставляя суть дела в чернильнице, дабы известно, что бывает и так, что по усам текло, а в рот не накапало, и неважно, по небрежности ли это случилось, по злобе или невежеству произошло, самое главное – результат. И в этом смысле да будут вечно вознесены автор книги Рикамонта Таблядского и автор другой книги, в которой рассказывается о деяниях графа Томильского, – и с какой же пунктуальностью и дотошностью они всё тут описывают!