София Дубнова-Эрлих - Жизнь и творчество С М Дубнова

Закончив большой том, С. Дубнов позволил себе передышку. В многолюдном собрании Литературного Общества прочел он доклад "Прошлое и настоящее еврейской журналистики". (160) Невольно вспомнилось докладчику, как одиннадцать лет назад он подводил на собрании в Одессе итог сорокалетнему существованию русско-еврейской печати. За последние годы многое изменилось. В былое время тезы доклада яро оспаривались сторонниками ассимиляции; теперь с возражениями выступили также представители национально настроенной молодежи, гебраисты и идишисты, считавшие русско-еврейскую журналистику анахронизмом. Отповедь этим новым оппонентам дана была в заключительном слове. Нельзя утверждал С. Дубнов - игнорировать то обстоятельство, что для значительной части еврейской интеллигенции русский язык является главным, а иногда даже единственным орудием культуры. Фанатики единоязычия должны помнить, что на "чужих" языках писали в разные времена Маймонид, Мендельсон, Грец и многие другие: неужели этих людей следует поставить вне еврейской литературы?

В эти дни мысль, прикованная к проблемам истории, неожиданно обратилась к одному из кумиров юности: трагическая смерть Толстого, взявшего в глубокой старости страннический посох, потрясла всю мыслящую Россию. С. Дубнов вспоминает в дневнике, что в пору отшельнической жизни в Мстиславле он едва не стал настоящим толстовцем: так близок был ему мыслитель из Ясной. Поляны, проповедник "опрощения". Юное увлечение ослабело, но навсегда осталось преклонение перед человеком, который от языческого культа телесной красоты и силы перешел к иудео-христианскому морализму. Эту мысль положил С. Дубнов в основу посвященной Толстому лекции на Курсах Востоковедения, а потом развил ее в статье, напечатанной в журнале "Гашилоах" ("Гашилоах", 1911, XXV).

Начало 1911 г. прошло в разработке плана новейшей истории. Подготовительный период всегда казался писателю наиболее творческим: "Тут пишет он в автобиографии - создается скелет истории, расчленяется весь материал ... выделяются эпохи, каждая со своим лицом, своими функциями в процессе роста и развития общественного организма. Так была создана моя периодизация новейшей еврейской истории: эпоха первой эмансипации и первой реакции, эпоха второй эмансипации и второй реакции. С этим чередованием ... эпох в политической жизни я связал смену процессов ассимиляции и национализации в (161) культурном движении, с их различными оттенками в западной и восточной Европе". Вся эта схема была изложена в теоретическом введении к "Новейшей Истории". Первая глава книги изображала процесс борьбы за эмансипацию во Франции в эпоху революции и империи. Это был третий, расширенный вариант темы, которая привлекла внимание С. Дубнова еще в 1889 г.

Подготовляя к печати главы о 19-ом веке, писатель решил использовать разработанный им материал для лекций на Курсах. Лекции привлекли многочисленную аудиторию. Огромное удовлетворение доставляло С. Дубнову общение с молодежью, готовой преодолевать ради науки горькую нужду и мытарства, связанные с бесправным положением. Правительство еще с большей настойчивостью, чем раньше, пыталось преградить самоучкам путь к образованию; с горечью пишет об этом С. Дубнов в журнальной статье, начинающейся словами: "Убит еврейский экстерн". В то время, как он писал эти строки, из Одессы пришло известие о новых репрессиях по отношению к университетской молодежи; особенно пострадали студенты-евреи. Яков Дубнов был в числе арестованных; спустя несколько месяцев он был выслан под надзор полиции в Бесарабию.

Весной 1911 г. столицу посетил И. Л. Перец. Для еврейской общественности Петербурга приезд одного из литературных "метров" был большим событием. С. Дубнов, однако, никак не мог празднично настроиться; отношения между писателями оставались натянутыми. Перец, по-видимому, не мог забыть резкий отзыв Критикуса о "Монише", а С. Дубнову его манера держаться показалась менторской и претенциозной. Возможно, впрочем, что взаимная антипатия была отголоском старого спора между миснагдизмом и хасидизмом. На банкете, устроенном в честь гостя Литературным Обществом, эта антипатия вышла наружу; ее результатом было открытое столкновение, взволновавшее собравшихся. Когда С. Дубнов закончил речь о "двуедином еврейском языке", Перец запротестовал против того, что эта речь была произнесена по-русски. С. Дубнов, оскорбленный резкой выходкой гостя, немедленно удалился.

После тяжелой, утомительной зимы писатель радовался летнему уединению в любимом уголке, в новом домике, от свежеобструганных досок которого еще пахло смолой, но мирное (162) течение деревенской жизни вскоре было нарушено. Ида Дубнова плохо чувствовала себя еще зимой; с обычным стоицизмом переносила она непонятные боли. В Финляндии ее состояние ухудшилось; врачи констатировали рак желудка - болезнь, которая свела в могилу ее мать. Оставалось одно спасение немедленная операция. Через два дня после консилиума Дубновы уехали в Берлин. Искусство хирурга спасло жизнь больной; но выздоровление подвигалось крайне медленно.

Тяжелые дни, когда решалась судьба жены, писатель провел в обстановке культурной, гостеприимной семьи. Он поселился у Манефы Фревиль-Абрамович, невестки С. Абрамовича, которая жила в Берлине с дочерью и сыном-летчиком Всеволодом, орлиной осанкой напоминавшим деда. Дочь обрусевшего французского аристократа, своеобразная, талантливая, много пережившая женщина всеми силами пыталась оторвать своего гостя от тревожных мыслей; целыми часами рассказывала она ему о своих встречах с Тургеневым, Савиной и другими выдающимися людьми.

Дубновы остались в Берлине почти до конца лета. Ежедневно прямо из клиники писатель отправлялся в городскую библиотеку. Он изучал материалы для ближайших глав "Новейшей Истории" - книги и брошюры, изданные в 18-м веке. "Меня захватывали - вспоминает он впоследствии - эти серые страницы, в которых сохранился пепел погасших страстей. И когда я возвращался домой через Тиргартен, я искал по описаниям виллу, где когда-то жила красавица Генриетта Герц, аллеи, по которым в ее салон ходили Доротея Мендельсон,. . . братья Шлегели и Гумбольдты ... Хотелось найти оправдание старым грехам в тогдашнем "зеленом шуме" весны, в опьяняющем аромате романтики, в надеждах на слияние народов... Я мысленно жил в Берлине конца 18-го века" . . . Это раздумье над прошлым нарушили голоса современности: из России пришло известие, что правительство закрыло Еврейское Литературное Общество в столице и все его провинциальные отделы.

Август был на исходе, когда врачи разрешили пациентке вернуться домой. Талант хирурга совершил чудо, но силы выносливой и трудоспособной женщины были подкошены страшной болезнью. На глухой финляндской станции вышла из вагона (163) хрупкая, сгорбленная старушка с пеплом седины на висках и впалыми щеками...