Лев Толстой - Том 11. Драматические произведения 1864-1910 гг

Севастьян.Наймись сам. Нынче день год кормит.

Проходят.

Те же, без мужиков и баб.

Николай Иванович.Все это — полуголодные, на одном хлебе с водой, больные, часто старые. Вон тот старик, у него грыжа, от которой он страдает, а он с четырех часов утра до десяти вечера работает и еле жив. А мы? Ну разве можно, поняв это, жить спокойно, считая себя христианином? Ну, не христианином, а просто не зверем.

Борис.Но что же делать?

Николай Иванович.Не участвовать в этом зле, не владеть землей, не есть их трудов. А как это устроить, я не знаю. Тут дело в том… по крайней мере так со мной было. Я жил и не понимал, как я живу, не понимал того, что я сын бога, и все мы сыны бога и братья. Но когда я понял это, понял, что все имеют равные права на жизнь, вся жизнь моя перевернулась. Впрочем, теперь я не могу вам объяснить этого. Одно скажу: что прежде я был слеп, как слепы мои дòма, а теперь глаза открылись. И я не могу не видеть. А видя, не могу продолжать так жить. Впрочем, после. Теперь надо сделать, что можно.

Идут сотский, Петр и его жена и мальчик.

Те же, сотский, Петр, его жена и мальчик.

Петр (падает в ноги Николаю Ивановичу). Прости Христа ради, погибать мне теперь. Бабе где управить. Хоть бы на поруки, что ль.

Николай Иванович.Я поеду, напишу. (К сотскому.) А нельзя теперь оставить?

Сотский.Нам приказано доставить в стан.

Николай Иванович.Ты ступай, я найму, сделаю, что можно. Это уж прямо я. Как же жить так? (Уходит.)

Занавес

Сцена переменяется. Там же в деревне.

Тоня сыграла Шумана сонату и сидит за роялем. У рояля стоит

Степа.Сидят Люба, Борис, Лизанька, Митрофан Ермилович, священник. После игры все, кроме Бориса, остаются в волнении.

Люба.Andante что за прелесть!

Степа.Нет, скерцо. Да все прелестно.

Лизанька.Очень хорошо.

Степа.Но я никак не думал, что вы такой артист. Это настоящая, мастерская игра. Видно, что трудностей уже не существует, а вы только думаете о выражении а выражаете так удивительно тонко.

Люба.И благородно.

Тоня.А я так чувствую, что не то, что хочется… Недостает еще многого.

Лизанька.Чего ж лучше? Удивительно!

Люба.Шуман хорош, но все-таки Chopin больше хватает за сердце.

Степа.Лиризма больше.

Тоня.Нельзя сравнивать.

Люба.Помнишь prélude его?

Тоня.Этот так называемый жорж-зандовский. (Играет начало.)

Люба.Нет, не этот. Этот прекрасен, но заигран. Но доиграй этот, пожалуйста.

Тоня играет, если может, а то обрывает. Нет в ré mineur.

Тоня.Ах, этот, это чудная вещь. Это что-то стихийное, до сотворения мира.

Степа (смеется). Да, да. Ну, сыграйте, пожалуйста. Впрочем, нет, вы устали. И так мы провели чудное утро благодаря вас.

Тоня (встает и смотрит в окно). Опять мужики.

Люба.Вот этим-то драгоценна музыка. Я понимаю Саула. Меня не мучает бес, но я понимаю его, Никакое искусство не может так заставить забыть все, как музыка. (Подходит к окну.) Кого вам?

Мужики.Послали к Николаю Ивановичу.

Люба.Его нет, подождите.

Тоня.И выходишь замуж за человека, который ничего не понимает в музыке.

Люба.Да не может быть.

Борис (рассеянно). Музыка… Нет, я люблю музыку или, скорее, не не люблю. Но предпочитаю что-нибудь попроще — песни люблю.

Тоня.Нет, ну эта соната разве не прелестна?

Борис.Главное, это неважно, и мне немножко обидно за жизнь другую, что приписывают важность этому.

На столе конфеты. Все едят.

Лизанька.Вот как хорошо, что жених, и конфеты есть.

Борис.Ну, я в этом не виноват. Это мамá.

Тоня.И прекрасно делает.

Люба.Музыка тем дорога, что она овладевает, схватывает и уносит из действительности. Вот все как мрачно было, а вдруг ты заиграла — и просветлело. Право, просветлело.

Лизанька.А вальсы Chopin избиты, но все-таки…

Тоня.Этот… (Играет.)

Входит Николай Иванович, здоровается с Тоней, с Степой, Лизанькой, Любой, Митрофаном Ермиловичем и священником.

Те же и Николай Иванович.

Николай Иванович.Где мамà?

Люба.Кажется, в детской.

Степа зовет лакея. Папà, как Тоня играет чудно. А ты где был?

Николай Иванович.На деревне.

Входит лакей.

Те же и лакей.

Степа.Принеси самовар другой.

Николай Иванович (здоровается и с лакеем, подает ему руку). Здравствуй!

Лакей робеет и уходит. Николай Иванович уходит.

Те же, без лакея и Николая Ивановича.

Степа.Несчастный Афанасий! Смущен ужасно. Не, понимаю. Точно мы в чем-то виноваты.

Те же и Николай Иванович.

Николай Иванович (возвращается в комнату). Я прошел было к себе, не высказав вам своего чувства. И это нехорошо, я думаю. (К Тоне.) Если вас, гостью, оскорбит, что я скажу, простите, но я не могу не сказать. Ты говоришь, Люба, что княжна хорошо играет. Вы все здесь, семь, восемь здоровых, молодых мужчин и женщин, спали до десяти часов, пили, ели, едите еще и играете и рассуждаете про музыку, а там, откуда я сейчас пришел с Борисом Александровичем, встали с трех часов утра, — другие и не спали в ночном, и старые, больные, слабые, дети, женщины с грудными и беременные из последних сил работают, чтобы плоды их трудов проживали мы здесь. И мало этого. Сейчас одного из них, последнего, единственного работника в семье, сейчас тащат в тюрьму за то, что он в так называемом моем лесу срубил весной одну из ста тысяч елок, которые растут там. А мы здесь обмытые, одетые, бросив по спальням наши нечистоты на заботу рабов, едим, пьем, рассуждаем про Шумана и Chopin, который больше нас трогает, разгоняет нашу скуку. Я думал это, проходя мимо вас, и потому сказал вам. Ну, подумайте, разве можно так жить? (Стоит волнуясь.)

Лизанька.Правда, правда.

Люба.Если так думать, нельзя жить.

Степа.Отчего? Я не вижу, почему нельзя говорить про Шумана, если народ беден. Одно не исключает другого. Если люди…

Николай Иванович (зло). Если у кого нет сердца, кто деревянный…

Степа.Ну, я замолчу.

Тоня.Вопрос ужасный, вопрос нашего времени, и его не надо бояться, надо прямо в глаза смотреть действительности, чтобы разрешить вопрос.

Николай Иванович.Ждать разрешения вопроса общими мерами некогда. Каждый из нас нынче, завтра умрет. Как прожить мне, не страдая от внутреннего разлада?