Наум Фогель - Капитан флагмана

Потом он встретил Таню. Она заметила его давно. О его поэзии отзывалась восторженно, даже если стихи были "так себе", гордилась тем, что его лучше, чем других, встречает молодежь, тем, наконец, что любит его. Когда ей в руки попали его "тюремные" стихи, она переписала их в десятках экземпляров и раздавала студентам. Вот, читайте!

Гриша обратил на нее внимание во время своего творческого отчета, организованного литфаком. На этом вечере ему досталось от критиков. Таня выступила в его защиту страстно и убедительно. После вечера он крепко пожал ей руку, от души поблагодарил и пошел провожать. Через некоторое время она предложила ему комнату в своей квартире. Две комнаты с кухней много для одного человека. Он тут же перетащил к ней свой нехитрый скарб.

В редакции газеты лучше всех к нему относился дядька Тымиш, старый вахтер, невысокий, худощавый человек с добродушным лицом и свисающими по-запорожски усами. Может быть, потому, что видел, как Григорий пишет стихи. Пристроится где-нибудь на табурете в раздевалке и начинает что-то бубнить себе под нос, мерно постукивая при этом носком по полу. Пишет, вымарывает, опять бубнит и опять пишет. Проходит какое-то время - иногда час, иногда несколько часов, - и стихи "вытанцовываются". Прежде чем нести их "на суд" завотделом, Григорий всегда читал их дядьке Тымишу. И тот потом с тревогой ожидал, чем закончится разговор в отделе.

Когда Григорий возвращался мрачный, дядька Тымиш спрашивал с тревогой:

- Не приняли?

- Не приняли.

- Порвал?

- Порвал.

- Не жаль?

- Одним шедевром больше, одним меньше... Пойду выпью, может, на сердце легче станет.

- Гультяй ты и шибайголова, - говорил вахтер. - Надо бы мне поломать дружбу с тобой, да привязался я к тебе, окаянному. Пора остепениться. Говорил ты мне, что дивчина у тебя есть. Добрая дивчина. Что же тогда резину тянешь? Если на полном серьезе нравится, то, как это кажуть у нас, господи благослови.

Таранец отрицательно качал головой. Нет, хватит и того, что раз сотворил такую глупость.

- Поэт, дядя Тымиш, должен быть свободен, как ветер. Поэт должен всегда оставаться свободным.

- От чего свободным? - услышав разглагольствования Таранца на эту тему, спросил Гармаш.

Гриша, как мог, объяснил.

- Да поймите же вы, - сказал Сергей Романович. - Нет и не может быть такой свободы, о которой вы тут говорите. Человек всегда связан по рукам и ногам законами того общества, в котором живет. Это ведь так просто.

- За что же тогда боролись наши отцы и деды? - спросил Таранец, пытаясь превратить неприятный разговор в шутку.

- За анархию и произвол они не боролись. А то, что вы проповедуете под девизом "свободы", на самом деле - анархия. Вы вольны выбрать себе любую профессию, но коль выбрали и выучились, извольте добросовестно работать. Вы свободны сделать выбор, с какой женщиной связать свою судьбу. Никто вас не неволит. Но коль вы уже сделали выбор, извольте создать здоровую семью, спокойную, в которой воспитывались бы крепкие и счастливые дети. А жить какое-то время с одной, с другой, третьей и так далее - это не любовь и не свобода, а самый обыкновенный разврат. Впрочем, мне кажется, что вы только рисуетесь, потому что в действительности думаете, как и я. Вы же толковый парень, Гриша. И знаете, что такое истинная свобода.

- Осознанная необходимость, - ухмыльнулся Таранец.

- Да. Не пойму только, зачем вы об этом с насмешкой. Есть вещи и понятия, насмехаться над которыми - кощунство. Да, свобода - это осознанная необходимость. И это отличает нашу политику в данной области от всего, что было нагромождено до нас. Вам кажется, что вы протестуете против этой политики, а вы просто кривляетесь.

- Я не политик, Сергей Романович. Я поэт.

- А поэт обязан быть политиком. Государственный деятель может порой и не знать тонкостей поэзии, а поэт обязан хорошо разбираться во всех тонкостях политики. И не только разбираться, но и вмешиваться в нее. Активно. Кстати, мы ведь уже говорили об этом. И помнится, вы были со мной согласны. Или мне почудилось?

После этого разговора Григорий долго ходил сам не свой. Он был в отпуске, времени хоть отбавляй, вот и колесил по городу.

"Свобода - это осознанная необходимость, - бормотал он. - А что, ведь правильно! Правильно: мне сейчас, например, необходимо напиться. Я это понимаю. Другими словами - осознаю необходимость напиться, и так как я свободный человек, то я имею полное нравственное право пойти и набраться до чертиков. Осознанная необходимость так осознанная необходимость". С ним творилось что-то неладное: его не тянуло к друзьям-собутыльникам, ему хотелось одиночества. Он направился к реке, в яхт-клуб. Сидел, подперев голову руками, и смотрел на весенние гонки швертботов, потом заторопился домой.

Когда, уже под вечер, Таня вернулась из института, в комнате стояли сумерки от табачного дыма. Гриша сидел за столом, взлохмаченный и взбудораженный.

- Что с тобой? - спросила она.

- Вот послушай, - сказал он и начал читать.

- Что это будет? - спросила Таня, когда он закончил.

- Поэма. И знаешь, как я назову ее? "Свобода".

- Хорошее название. Очень хорошее. Светлое. Но ведь об этом так много написано.

- О любви тоже много написано, - сказал Григорий.

Он не выходил из дому почти три недели, до конца отпуска. Поэма была еще далека до завершения, но один отрывок был закончен, и Гриша решил отнести его в газету. Стихи понравились.

- Кажется, вы начинаете браться за ум, - сказал редактор, обычно скупой на похвалу.

Романов тоже похвалил.

- Вот это и есть то, что называется настоящей социалистической поэзией, - сказал он. - Горжусь тобой, мой мальчик. Все-таки это я тебя, черта, открыл.

Отрывок был принят. Таранец обрадовался. Но какое-то неясное сомнение одолевало его, что-то скребло и скребло на сердце...

- Надо бы прочесть этот фрагмент Гармашу, - сказал он Тане.

- Хочешь, я позвоню ему сейчас и попрошу послушать.

- Пожалуйста, позвони.

Сергей Романович охотно согласился.

- Приходите в воскресенье после обеда, - сказал он. - Буду ждать.

30

Гриша читал свой отрывок на память стоя. Сергею нравилась эта его манера читать именно так - стоя и на память. Стихи только так и надо читать.

Гармаш любил стихи. Его всегда поражала могучая сила слов, заключенных в строгие рамки стихотворных строк и облеченных в музыку ритма. Может быть, потому его всегда так злила профанация в этой области. Потому и ненавидел он рифмоплетов, глубоко убежденных, что достаточно зарифмовать несколько злободневных лозунгов, чтобы получить право на публикацию, на высокое звание поэта.

У Таранца был приятный голос и великолепная дикция. И это настораживало. Но сейчас обычное чувство настороженности быстро уступило место искреннему интересу и удивлению. Стихи воспринимались на редкость легко, как всегда воспринимается все очень простое и до прозрачности ясное.