Наум Фогель - Капитан флагмана

Сергею нравилась поэзия Таранца. Но в ней зачастую была какая-то легковесность. И это огорчало. Сейчас же он слушал не просто мастерски сделанные стихи, а нечто значительное, произведение, в котором на фоне в общем-то незамысловатого сюжета четко вырисовывались очень сложные психологические конфликты и злободневные проблемы.

- Не понимаю, что вас тревожит? - спросил Гармаш. - Хорошо, отличные стихи.

- А что я говорила? - радостно воскликнула Таня.

- Подожди, - остановил ее жестом руки Таранец и, обернувшись к Сергею Романовичу, спросил: - Вы можете сказать, чем именно вам нравятся эти стихи?

- Могу, - ответил Гармаш. Он помолчал, раздумывая, с чего начать, чувствуя, как смотрит на него Таня, как настороженно ждет Таранец. Понимаете, Гриша, в мире сейчас происходят очень важные и сложные события. Вы хотите помочь людям осмыслить их. Человек вырвался в космос, говорите вы. И теперь он должен найти свое место среди других людей уже не в масштабе своей семьи или своего аула, а в мировом. Вы говорите, что сейчас самое важное - подняться над мелочами, поступиться ими во имя более важного. Это очень просто и в то же время очень трудно... Наши враги всю свою политику так называемого "совращения умов" строят на титанических усилиях опутать это "самое главное" паутиной мелочей. Конечно, их очень много, этих мелочей. И часто они кажутся весьма значительными. Но вы правы: чтобы увидеть самое главное и показать его людям, надо подняться над мелочами. Не всем это удается. Вам удалось. И вы зовете к тому же своих сверстников. Ваша "Свобода" - это призыв избавиться от всего, что мешает счастью: от пошлости и эгоизма, от зависти и обывательства, от суетности, от плена мелочей, которые могут засосать, как болото. Вы меня обрадовали.

- Не знаю, - задумчиво произнес Таранец, - но с тех пор, как я взялся за эту поэму, я никак не могу отделаться от ощущения, будто меня сорвало с якоря и несет неведомо куда, как лодку в бурю.

Гармаш улыбнулся - он уже догадывался, что творится в душе этого человека. Надо бы поговорить с ним с глазу на глаз. И не откладывая. Его стихи - как исповедь, и с ним сейчас надо как с грешником в минуту полной откровенности.

- Танечка, - попросил он. - Сделайте милость, приготовьте нам кофе.

- С удовольствием.

Сергею показалось, что она обрадовалась возможности оставить их вдвоем. "Она чувствует, - подумал он, - что с близким ей человеком творится что-то неладное, что он в плену сомнений и тревог. И надеется, что я помогу ей. Знала бы она, как трудно с такими, как ее Гриша. С такими, как он, всегда нелегко. Они терпеть не могут словесных штампов, их всегда раздражает нравоучение. Они восстают против деклараций, как и против политической трескотни. Их может покорить только искренность и душевная теплота. То, что он написал, и впрямь не просто хорошие стихи, такие обычно пишут после долгих раздумий. Это исповедь и проповедь в одно и то же время. Проповедь в лучшем смысле этого слова - действием. И тут нужна фанатическая убежденность: мало провозглашать свои принципы, надо быть до конца преданным им. А поэзия, настоящая поэзия - всегда святыня. И чтобы стать жрецом ее, нужно самому быть очень чистым".

Гриша слушал молча. Обветренное, энергичное лицо его сначала пошло красными пятнами, потом стало бледнеть. Несколько раз он хотел прервать Гармаша, но сдерживался. Сергей Романович закончил. В комнате несколько минут стояла тишина.

- Так вы считаете, - Гриша указал на свою рукопись, - вы считаете, повторил он, - что это все - ложь? Лицемерие и ложь? - Голос его дрогнул.

- Лицемеры и лжецы никогда не испытывают того, что тяготит вас, произнес Гармаш. - Они вершат свое подлое дело и остаются спокойными. У них никогда не бывает такого ощущения, "будто их сорвало с якоря и несет неведомо куда". Они всегда знают, что делают. Мне кажется, вам надо хорошенько подумать над тем, что вы написали.

Таранец кивнул. Гармаш продолжал, по-прежнему осторожно подбирая слова:

- Я хотел сказать, Гриша, что талант, подлинный талант, прежде всего большая ответственность, и в первую очередь перед самим собой, родными, близкими... Конечно, он дает и преимущества. Но как ничтожны они, эти преимущества, по сравнению с ответственностью. Вас не обижает, что я говорю?

- Нет. Конечно, все это очень горько, но вы правы. Вы правы: мне надо хорошенько подумать.

Вернулась Таня. Она была в пестром фартуке Галины. В руках - поднос, на нем чашки, сахарница.

- Вот и кофе, - обрадовался Гармаш. - Сейчас мы подкрепимся, потом еще почитаем. Мне бы очень хотелось прослушать еще хоть один фрагмент из этой поэмы.

- Сегодня я больше читать не стану, - хмуро произнес Гриша.

- Ладно, не станем читать, будем пить кофе.

Прихлебывая из чашки, Гриша попросил Сергея Романовича показать что-нибудь из его новых набросков. Сергей протянул ему несколько страниц только сегодня утром отредактированных и переписанных начисто:

- Опять про войну.

- Сегодня, когда мы добирались к вам и проезжали мимо кинотеатра, одна дамочка, глядя на афишу, ворчала: "Господи, опять о войне. Ну сколько можно?!"

- Так я ведь не для этой дамочки пишу.

- И я бы написал про войну. А только... Я ведь тогда, как это говорится, пешком под стол ходил. Помню, когда немцы впервые появились у нас на селе, мать схватила меня на руки - и бегом в хату. Она дрожит от испуга, а я смотрел в окно и ничего страшного не видел. Солдаты как солдаты. Только и того, что шинели другого цвета. Так неужели об этом писать? - Он протянул рукопись Тане: - Читай, у тебя лучше получится. - Он знал, что Гармаш любил слушать свои наброски в чужом чтении. Сергей Романович на литературных четвергах часто утверждал, что только так лучше всего воспринимаются все недостатки сюжета и стиля.

Гармаш отодвинул машинку, уперся локтями в стол, положил подбородок на ладони, стал слушать.

...Таня сделала паузу между двумя главами. Гриша вздохнул. Произнес огорченно:

- Обидно.

- Что обидно? - спросила Таня.

- Что поздно родился, - ответил Григорий. - Читай.

"Если вдуматься, то он прав, - подумал Сергей. - О войне писать легче. Трудности, острые конфликты... Характеры вырисовываются сами собой. Но, с другой стороны, эта женщина в троллейбусе... "Господи, опять о войне. Ну сколько можно!" Нет, надо писать. Как получилось, что немецкий народ, такой великолепный народ, был так обманут. Как это случилось? И еще. Ведь по нашей земле шагали не только молодчики в черных мундирах со свастикой на рукаве. Шагали крестьяне. Шагали рабочие. Шагали служащие - бухгалтеры, счетоводы, сборщики податей... Учителя, которым конечно же не из автоматов строчить, а обучать ребят уму-разуму. Наконец, конструкторы, техники, ученые, черт их возьми. Эти не могли не понимать, что делают. Этих не одурачишь теориями о преимуществе арийской расы. Вся Европа лежала у их ног, покоренная и, казалось, покорная. А впереди, за Кавказским перевалом, мерещились им белые храмы и тихие реки сказочной Индии. Они..."