Наум Фогель - Капитан флагмана

- Зачем вы с ним так? - спросил Шарыгин Романова, когда официант ушел.

- Терпеть не могу этого сословия, - проворчал Романов, - у него аттестат зрелости, а он кельнером устроился и, главное, доволен.

- У нас нет плохих специальностей, - вмешался в разговор сидевший за соседним столиком коренастый бритоголовый толстяк лет тридцати пяти. - Как говорится у великого поэта, - продолжал он и продекламировал нараспев: "Все работы хороши, выбирай любую".

- Не так, - сказал Романов. - "Выбирай на вкус".

- Какая разница, важно, что работы хороши, не так ли, доктор?

- Откуда вы меня знаете? - спросил Шарыгин. - Я вижу вас впервые.

- Два месяца назад на комиссии военкомата вы меня признали годным к строевой, кроме авиации и флота. Бог с ней, с авиацией, но флот... Военную службу я проходил на флоте, дослужился до мичмана. Мечтал в случае чего опять на флот. Гляди, в отставку и капитаном вышел бы. Теперь же по вашей милости...

- Да, - сухо произнес Шарыгин. - Если я признал вас негодным для службы во флоте, то капитаном вы уже никогда не станете.

- Увы, увы! - произнес коренастый и, отвернувшись к своему собеседнику, продолжал: - Чем плохо - официант? - говорил он молодому, аккуратно одетому блондину с анемичным лицом, глядевшему на коренастого с почтительным уважением. - Специальность как специальность. Не хуже другой. Даже лучше. На одних чаевых можно состояние нажить. И спокойная. Закончил работу - и будь здоров.

- Вы бы не пошли на такую, - сказал молодой.

Коренастый рассмеялся.

- Я из категории стоящих у кормила. Ты теперь - тоже. У тебя небольшое суденышко, у меня - лайнер. У Бунчужного - флагман. Но ты не огорчайся: во-первых, ты еще молод, а во-вторых - не всем же лайнеры и флагманы водить. - Он ткнул вилкой в огурец, похрустел им и продолжал: - Большая это ответственность - у кормила стоять.

- А он, несмотря на твое заключение, все же устроился капитаном, добродушно усмехнулся Романов и налил себе боржома. Отхлебнул глоток и поставил бокал.

Заиграл оркестр. Многоголосый шум сразу же утонул в его звуках. "Капитан лайнера" что-то доказывал своему собутыльнику, энергично жестикулируя и надрываясь так, что шея побагровела.

Вернулся официант. Поставил коньяк. Потом, ловко орудуя штопором, раскупорил вино, тоже поставил на стол и ушел, не сказав ни слова.

- Ну что ж, - щелкнул по графинчику Романов, - давай пропустим по одной для начала: терпеть не могу пить сразу перед едой. Перед едой надо пить при отсутствии аппетита. А я на плохой аппетит не жалуюсь.

Он наполнил рюмки. Шарыгину не терпелось узнать, будут ли печатать статью или раздумали? Первому начинать разговор не хотелось. А Романов потягивал коньяк маленькими глотками и молчал.

Наконец Шарыгин не выдержал, спросил:

- Ну, как там со статьей, Иван Семенович?

Романов еще раз отпил из рюмки, потом вынул из бокового кармана сложенные вдвое гранки.

Шарыгин быстро пробежал глазами оттиск и вернул Романову.

- Воображаю, что подымется.

- А я и рассчитываю на шумиху. Есть вещи, о которых нельзя говорить вполголоса.

Шарыгин молчал. "Нехорошо, ох как нехорошо получается".

- Может быть, лучше не печатать? - спросил он.

- Что показало вскрытие? - вместо ответа спросил Романов.

- То, что и ожидали. Рак, да еще злой.

- Бывает и добрый?

- Бывает, - ответил Шарыгин. - В медицине все бывает.

Оркестр умолк. И снова стал слышен многоголосый шум. Шарыгин хотел еще что-то сказать, но Романов остановил его, сосредоточенно прислушиваясь к разговору за соседним столиком. Говорил коренастый. Молодой вертел бокал с недопитым пивом и в знак согласия кивал головой.

- Ты прежде всего должен понимать, кто ты такой теперь, - с трудом выговаривая слова, тыкал в грудь своего собеседника бритоголовый. - Ты руководитель. Это слово понимать надо - руководитель. И с людьми надо так, чтобы они к тебе - с уважением.

- Мне кажется - с людьми надо просто. Чем проще, тем лучше.

- Молодо-зелено, - рассмеялся коренастый. - Человек - это прежде всего психология. Высшая наука. Если ты хочешь ладить с людьми, если хочешь, чтобы они за тебя в огонь и в воду, надо тебе эту науку обязательно постичь. Возьмем, к примеру, день рождения... Я, брат, день рождения всех своих подчиненных знаю - и начальников цехов, и мастеров, даже бригадиров. Они у меня в настольном календаре на весь год расписаны. "Здорово, Иван Петрович! С днем рождения тебя, живи сто лет и здравствуй". И добавляешь, в зависимости от обстоятельств, еще несколько теплых слов. Тебе это ничего не стоит, а он рад. Вот какой у нас директор, думает. День моего рождения запомнил. Значит, ценит. И доволен человек. И работает с огоньком. Весело работает. А тебе только этого и надо. Психология, брат, сложная наука! Вот мы сейчас у доктора спросим. - Он снова повернулся к Шарыгину. - Скажите, доктор, как вы смотрите на психологию вообще и на психологию человеческих отношений в частности.

- Положительно, - сухо ответил Шарыгин, всем своим видом показывая нежелание продолжать разговор.

- Слыхал? - обратился к своему собеседнику коренастый. "Положительно". Да, психология - знатная штука. Даже выговаривать человеку надо с умом. Легче легкого взысканием обидеть, а между тем есть способ так это обставить, чтобы не обидеть. Наука, она, брат, до всего доходит. Некоторые выговор своему подчиненному норовят публично сделать. Чтобы побольнее. Неразумно. Себе ущерб. А я его, голубчика, в кабинет приглашаю. С глазу на глаз разговор веду. И начинаю не с укоров, а с похвалы. "Ты ж прекрасный специалист, Иван Петрович. Я же на тебя как на каменную гору. Голова у тебя светлая. И руки золотые". Тут хорошо один-два случая вспомнить, когда этот Иван Петрович отличился. Похвалил ты его, потом совестить начинаешь: "Как же ты это, дорогой Иван Петрович, сплоховал? На кого угодно подумать мог бы, но чтобы ты до такого позора докатился... Себе вредишь, свой авторитет подрываешь. И меня без ножа режешь. Ты думаешь, мне легко будет с тобой расстаться? Нет, брат, нелегко". И так далее в том же духе. Усовестил ты его, огорчил, растревожил. Если так отпустишь, будет на тебя в обиде. А ты походи немного по кабинету, похмурься, повздыхай, потом опять похвали его. Да не скупись. "Верю я в тебя, Иван Петрович. Убежден, что последний это разговор у нас, такой неприятный. Верю, что поработаем мы с тобой душа в душу еще не один десяток лет, что придется мне тебя еще к награде представлять". И уйдет он от тебя без обиды. И злости у него не будет на тебя. Вот что такое психология, брат.

Романов что-то записывал в блокнот, прислушиваясь к словам коренастого. Шарыгин тоже прислушивался. Его досада на этого бритоголового стала перерастать в злость. Все, что говорил коренастый своему собутыльнику, было верно и толково, толково и разумно. "Откуда же такая злость?" - думал Шарыгин. И вдруг понял, что эта злость на самого себя, которая каким-то совершенно непонятным образом транспонируется, переносится на этого ни в чем не повинного человека. "Зачем я пришел сюда? - с тоской думал Шарыгин. Зачем я согласился подписывать эту дурацкую статью? Я же любил Галину. Разве можно так с человеком, которого любил? Это подлость и низость. Низость и предательство. Да, предательство. Я ведь и в самом деле предал их всех Галину, Сергея, Андрея Григорьевича. И нет мне оправдания. И не будет мне прощения. Никогда не будет!"