Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

Самгин согнулся над чашкой и слушал.

- Жили-жили и вдруг все оказались эсерами, нате-ко!

- Иезуит был покойник Уповаев, а хорошо чистил им зубы! Помните, в городском саду, а?

- Ну, как же! "Не довольно ли света? Не пора ли вам, господа, погасить костры культурных усадьб? Все - ясно! Все видят сокрушительную работу стихийных сил жадности, зависти, ненависти, - работу сил, разбуженных вами!"

- Экая память у тебя, Гриша!

- На хорошее слово...

- А ведь жулябия был покойник!

- Все под богом ходим.

Компания дружно рассмеялась, а Самгин под этот смех зазвенел ложкой о блюдечко, торопясь уйти, не желая встречи с Дроновым. Но Дронов сказал:

- Ну-с, мне пора в редакцию, - и мелкими шагами коротеньких ног он подошел к столу Самгина, в то время как слуга отсчитывал сдачу.

- Б-ба! Откуда?

Руки Самгину он не подал, должно быть, потому, что был выпивши. Опираясь обеими руками о стол, прищурив глаза, он бесцеремонно рассматривал Клима, дышал носом и звонко расспрашивал, рассказывал:

- Живешь в "Волге"? Зайду. Там - Стрешнева, певица - удивительная! А я, брат, тут замещаю редактора в "Нашем слове". "Наш край", "Наше слово", все, брат, наше!

Весь в новеньком, он был похож на приказчика из магазина готового платья. Потолстел, сытое лицо его лоснилось, маленький носик расплылся по румяным щекам, ноздри стали шире.

- Приехал агитировать, да? За эсдеков? Самгин сухо сказал, что у него дело в суде, но Дронов усмехнулся, подмигнул и отскочил прочь, повторив:

- Зайду.

Глядя вслед ему через очки и болезненно морщась, Самгин подумал:

"Как часты ненужные и неприятные встречи с прошлым..."

Он пошел в концерт пешком, опоздал к началу и должен был стоять в дверях у входа в зал. Длинный зал, стесненный двумя рядами толстых колонн, был туго наполнен публикой; плотная масса ее как бы сплющивалась, вытягиваясь к эстраде под напором людей, которые тесно стояли за колоннами, сзади стульев и даже на подоконниках окон, огромных, как двери. С хор гроздьями свешивались головы молодежи, - лица, освещенные снизу огнями канделябров на колоннах, были необыкновенно глазасты. Дуняша качалась на эстраде, точно в воздухе, - сзади ее возвышался в золотой раме царь Александр Второй, упираясь бритым подбородком в золотую Дуняшину голову. За роялем сидел толстый, лысоватый человек, медленно и скупо выгоняя из-под клавиш негромкие аккорды.

В скромном, черном платье с кружевным воротником, с красной розой у пояса, маленькая, точно подросток, Дуняша наполняла зал словами какими же простенькими, как она сама. Ее не сильный, но прозрачный голосок звучал неистощимо и создавал напряженную тишину. Самгин, не вслушиваясь в однообразные переливы песни, чувствовал в этой тишине что-то приятное, поискал - что это? И легко нашел: несколько сотен людей молча и даже, пожалуй, благодарно слушают голос женщины, которой он владеет, как хочет. Он усмехнулся, снял очки и, протирая их, подумал не без гордости, что Дуняша - талантлива. Тишину вдруг взорвали и уничтожили дружные рукоплескания, крики, - особенно буйно кричала молодежь с хор, а где-то близко густейший бас сказал, хвастаясь своей силой:

- Спа-си-бо!

Смешно раскачиваясь, Дуняша взмахивала руками, кивала меднокрасной головой; пестренькое лицо ее светилось радостью; сжав пальцы обеих рук, она потрясла кулачком пред лицом своим и, поцеловав кулачок, развела руки, разбросила поцелуй в публику. Этот жест вызвал еще более неистовые крики, веселый смех в зале и на хорах. Самгин тоже усмехался, посматривая на людей рядом с ним, особенно на толстяка в мундире министерства путей, - он смотрел на Дуняшу в бинокль и громко говорил, причмокивая:

- До чего мила, котенок! Гибельно мила...

Ей долго не давали петь, потом она что-то сказала публике и снова удивительно легко запела в тишине. Самгин вдруг почувствовал, что все это оскорбляет его. Он даже отошел от публики на площадку между двух мраморных лестниц, исключил себя из этих сотен людей. Он живо вспомнил Дуняшу в постели, голой, с растрепанными волосами, жадно оскалившей зубы. И вот эта чувственная, разнузданная бабенка заставляет слушать ее, восхищаться ею сотни людей только потому, что она умеет петь глупые песни, обладает способностью воспроизводить вой баб и девок, тоску самок о самцах.

"Есть люди, которые живут, неустанно, как жернова - зерна, перемалывая разнородно тяжелые впечатления бытия, чтобы открыть в них что-то или превратить в ничто. Такие люди для этой толпы идиотов не существуют. Она существует".

Размышляя, Самгин слушал затейливую мелодию невеселой песни и все более ожесточался против Дуняши, а когда тишину снова взорвало, он, вздрогнув, повторил:

"Идиоты!"

В зале как будто хлопали крыльями сотни куриц, с хор кто-то кричал:

- Украиньску-у!

На лестницу вбежали двое молодых людей с корзиной цветов, навстречу им двигалась публика, - человек с широкой седой бородой, одетый в поддевку, говорил:

- Обаятельно! Вот это - наше! Это - Русь! К Самгину подошла Марина в темнокрасном платье, с пестрой шалью на груди:

- Пойдем вниз, там чаю можно выпить, - предложила она и, опускаясь с лестницы, шумно вздохнула:

- До чего прелестно украшается она песнями, и какая чистота голоса, вот уж, можно сказать, - светоносный голосок!

У нее дрожали брови, когда она говорила, - она величественно кивала головой в ответ на почтительные поклоны ей.

- Я плохой ценитель народных песен, - сухо выговорил Самгин.

- Одно дело - песня, другое - пение.

Идти рядом с Мариной Самгину было неловко, - горожане щупали его бесцеремонно любопытными взглядами, поталкивали, не извиняясь. Внизу в большой комнате они толпились, точно на вокзале, плотной массой шли к буфету; он сверкал разноцветным стеклом бутылок, а среди бутылок, над маленькой дверью, между двух шкафов, возвышался тяжелый киот, с золотым виноградом, в нем - темноликая икона; пред иконой, в хрустальной лампаде, трепетал огонек, и это придавало буфету странное сходство с иконостасом часовни. А когда люди поднимали рюмки - казалось, что они крестятся. Где-то близко щелкали шары биллиарда, как бы ставя точки поучительным словам бородатого человека в поддевке:

- Напомнить в наши дни о старинной, милой красоте - это заслуга!

Налево, за открытыми дверями, солидные люди играли в карты на трех столах. Может быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения рук были так однообразны, как будто все двенадцать фигур были автоматами.

Марина, расхваливая певицу вполголоса, задумчиво села в угол, к столику, я, спросив чаю, коснулась пальцами локтя Самгина.

- Что какой хмурый?

- Смотрю, слушаю.

- Ага - этого? Здешний дон-Жуан...

В двух шагах от Клима, спиною к нему, стоял тонкий, стройный человек во фраке и, сам себе дирижируя рукою в широком обшлаге, звучно говорил двум толстякам: