Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

- Да, революция - кончена! Но - не будем жаловаться на нее, - нам, интеллигенции, она принесла большую пользу. Она счистила, сбросила с нас все то лишнее, книжное, что мешало нам жить, как ракушки и водоросли на киле судна мешают ему плавать...

- Отслужил и - разоблачается, - тихонько усмехаясь, вставила Марина.

- Теперь перед нами - живое практическое дело...

- Сынок уездного предводителя дворянства, - шептала Марина.

- Благоустройство государства...

- Молчать! - рявкнул сиповатый голос. Самгин, вздрогнув, привстал, все головы повернулись к буфету, разноголосый говор притих, звучнее защелкали шары биллиарда, а когда стало совсем тихо, кто-то сказал уныло:

- Ну, что же? Играем трефы..

У буфета стоял поручик Трифонов, держась правой рукой за эфес шашки, а левой схватив за ворот лысого человека, который был на голову выше его; он дергал лысого на себя, отталкивал его и сипел:

- Защищать такую шваль, а она...

Лысый, покачиваясь, держа руки по швам, мычал.

- Позовите дежурного старшину! - крикнул человек во фраке и убежал в комнату картежников.

- Личико-то какое - ух! - довольно равнодушно сказала Марина.

Самгин, не отрываясь, смотрел на багровое, уродливо вспухшее лицо и на грудь поручика; дышал поручик так бурно и часто, что беленький крест на груди его подскакивал. Публика быстро исчезала, - широкими шагами подошел к поручику человек в поддевке и, спрятав за спину руку с папиросой, спросил:

- Простите, - в чем дело?

- Пошел прочь, - устало сказал поручик, оттолкнув лысого, попытался взять рюмку с подноса, опрокинул ее и, ударив кулаком по стойке, засипел.

- А ты что, нарядился мужиком, болван? - закричал он на человека в поддевке. - Я мужиков - порю! Понимаешь? Песенки слушаете, картеж, биллиарды, а у меня люди обморожены, чорт вас возьми! И мне - отвечать за них.

Поручик, широко размахнув рукою, ударил себя в грудь и непечатно выругался...

- Позвоните коменданту, - крикнул бородатый человек и, схватив стул, отгородился им от поручика, - он, дергая эфес шашки, не придерживал ножны левой рукой.

- Ну - пойдем, - предложила Марина. Самгин отрицательно качнул головою, но она взяла его под руку и повела прочь. Из биллиардной выскочил, отирая руки платком, высокий, тонконогий офицер, - он побежал к буфету такими мелкими шагами, что Марина заметила:

- Бежит, а - не торопится.

- Делают революцию, потом орут, негодяи, - защищай! - кричал поручик; офицер подошел вплотную к нему и грозно высморкался, точно желая заглушить бешеный крик.

- У тебя ужасное лицо, что ты? - шептала Марина в ухо Самгину, - он пробормотал:

- Я в одном купе с ним ехал. Он - на усмирение. Он - ненормален...

- Ой, нехорош ты, нехорош, - сказала Марина, входя на лестницу.

Дробно звонил колокольчик, кто-то отчаянно взывал:

- Господа! Начинается второе отделение концерта...

На лестнице Марина выпустила руку Самгина, - он тотчас же сошел вниз в гардеробную, оделся и пошел домой. Густо падали хлопья снега, тихонько шуршал ветер, уплотняя тишину.

"Чего я испугался? - соображал Самгин, медленно шагая. - Нехорош, сказала она... Что это значит? Равнодушная корова", - обругал он Марину, но тотчас же почувствовал, что его раздражение не касается этой женщины.

"Поручик пьян или сошел с ума, но он - прав! Возможно, что я тоже закричу. Каждый разумный человек должен кричать: "Не смейте насиловать меня!"

Вместе е пьяным ревом поручика в памяти звучали слова о старинной, милой красоте, о ракушках и водорослях на киле судна, о том, что революция кончена.

"Ложь! - мысленно кричал Самгин. - Не кончена. Не может быть кончена, пока не перестанут пытать мое я..."

Он видел грубоватую наивность своих мыслей, и это еще более расстраивало, оскорбляло его. В этом настроении обиды за себя и на людей, в настроении озлобленной скорби, которую размышление не могло ни исчерпать, ни погасить, он пришел домой, зажег лампу, сел в угол в кресло подальше от нее и долго сидел в сумраке, готовясь к чему-то. Сидел и привычно вспоминал все, мимо чего он прошел и что - так или иначе, - но всегда враждебно задевало его. Напомнил себе, что таких обреченных одиночеству людей, вероятно, тысячи и тысячи и, быть может, он, среди них, - тот, кто страдает наиболее глубоко. Время, тяжело нагруженное воспоминаниями, тянулось крайне медленно; часы давно уже отметили полночь, и Самгин мельком подумал:

"Поклонники милой старины кормят ее в каком-нибудь трактире".

Неприятно было сознаться, что он ждет Дуняшу.

"Я жду не ее. Я - не влюбленный. Не слуга".

Но когда в коридоре зашуршало, точно ветер пролетел, и вбежала Дуняша, схватила его холодными лапками за щеки, поцеловала в лоб, - Самгин почувствовал маленькую радость.

- Ждешь? - быстрым шепотком опрашивала она. - Милый! Я так и думала: наверно - ждет! Скорей, - идем ко мне. Рядом с тобой поселился какой-то противненький и, кажется, знакомый. Не спит, сейчас высунулся в дверь, шептала она, увлекая его за собою; он шел и чувствовал, что странная, горьковато холодная радость растет в нем.

- Не топай, - попросила Дуняша в коридоре. - Они, конечно, повезли меня ужинать, это уж - всегда! Очень любезные, ну и вообще... А все-таки сволочь, - сказала она, вздохнув, входя в свою комнату и сбрасывая с себя верхнее платье. - Я ведь чувствую: для них певица, сестра милосердия, горничная - все равно прислуга.

- Вчера ты говорила иначе, - напомнил Самгин.

- Разве надо каждый день говорить одно и то же? Так и себе и людям опротивеешь.

На столе кипел самовар, коптила неуклюжая лампа, - Самгин деловито убавил огонь.

- Ах, она такая подлая, - сказала Дуняша, махнув рукой на лампу. - Ну, скажи: как я пою? Нет, подожди - вымою руки, - нацеловали, измазали, черти.

Скрылась за ширмою и загремела там железом умывальника, ругаясь:

- У, чорт...

Лампа снова коптила. Самгин зажег две свечи, а лампу погасил.

- Так - уютнее, - согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее стало острее и приобрело в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав голову к плечу Самгина.

- Милый, я - рада! Так рада, что - как пьяная и даже плакать хочется! Ой, Клим, как это удивительно, когда чувствуешь, что можешь хорошо делать свое дело! Подумай, - ну, что я такое? Хористка, мать - коровница, отец плотник, и вдруг - могу! Какие-то морды, животы перед глазами, а я - пою, и вот, сейчас - сердце разорвется, умру! Это... замечательно!

Вином от нее не пахло, только духами. Ее восторг напомнил Климу ожесточение, с которым он думал о ней и о себе на концерте. Восторг ее был неприятен. А она пересела на колени к нему, сняла очки и, бросив их на стол, заглянула в глаза.