Борис Губер - Известная Шурка Шапкина

Однако, итти было еще далеко. Выбравшись на дорогу, Чубаров прикинул в уме расстояние - оставалось верст пять... С грустью оглянулся он назад, на быстро катящие, догоняющие его санки - и только было успел позавидовать тому, кто спокойно едет в них, как различил из-за лошади пышную, седую от инея бороду и узнал берновского председателя. - Агроном, здорово! - загрохотал тот еще издали, - погоди-ка, не беги, подвезу. Чубаров сошел с дороги, чтобы пропустить мимо себя запотевшую лошадь. Поводя боками, лошадь остановилась напротив него. Терентьев придвинулся к краю и подмигнул: - Садись, садись. - Да ты куда едешь? - нерешительно спросил Чубаров, - может, и не по пути совсем? - Садись, не разговаривай! - притворно-грубо гаркнул на это Терентьев, - в город еду, в исполком, понятно?.. До самого совхоза доставлю. Чубаров беспомощно умолк, - скинул лыжи и полез в сани; лошадь тотчас же тронулась рысью, он повалился на сено и сразу почувствовал, какое это счастье сидеть... Устроившись поудобней, он поднял воротник, в рукава спрятал руки и, откинувшись на спинку сидения, беспечно следил, как плывут навстречу вешки и придорожные кусты... Однако тайная мысль, пришедшая в голову, как только он узнал Терентьева, уже мучила его: а что если Терентьев заговорит о ней? И точно: искоса поглядывая на Чубарова из-под заиндевевших бровей серыми смеющимися глазами, Терентьев спросил: - Ну, как, не забыл еще про Шурку про нашу? - Нет, помню, - быстро ответил Чубаров с решительностью, неожиданной для самого себя. - То-то... Хороша?.. Решительность Чубарова так же внезапно сменилась раздражением. - А тебе-то что? - огрызнулся он. Терентьев захохотал, замотал бородою. - Ну, чего серчаешь? - говорил он сквозь хохот, - я так, без умыслу... Вспомнил, как она об тебе интересовалась, ну и спросил. Чубаров поспешно повернулся к нему и весь стал медный в последних лучах заходящего солнца. "Как?" - хотел крикнуть он, но подавился вопросом этим и только недоверчиво, исподлобья поглядел Терентьеву в бороду. Тот опять подмигнул: - Ей-богу, интересовалась... Не веришь? - Нет, п-п-почему же... я в-верю, - с трудом выдавил из себя Чубаров, от усилий сжимая непомещающиеся в рукавах кулаки. - То-то... А уж я ей, брат, такого наплел - просто диву дашься... Он хотел продолжать, но, увидев, что Чубаров так страшно наливается кровью, будто его душат за горло - остановился на полуслове. - Ты что? Чубаров молчал... И, не дождавшись ответа, Терентьев рассердился. - Ну, ладно, сиди уж, не буду... Скромница рязанская. Он замолчал - и молчал до самого Тешелова, - только, спускаясь с крутого берега на лед Оки, кинул: - Держись крепче. Чубаров, хотя и почувствовал себя виноватым, был все же благодарен ему за это молчание. Он сидел, не шевелясь, блаженными невидящими глазами уставился куда-то вперед. Все внутри его дрожало от ликования. Усталость недавняя сгинула; так и порывало выскочить из санок, бегом пуститься по снегу, чтобы только лыжи шипели по насту, да ветер шумел в ушах... Вылезая из саней, он радостно, крепко пожал председателю руку и, заикаясь, поблагодарил. - Не на чем, - сумрачно прогудел тот, и, подхлестнув лошадь, тронулся в голубую полутьму вечера, но не выдержал, уже порядочно от'ехав, обернулся, заорал лукаво: - Привет-то передать? Чубаров, счастливый и легкий как во сне, только рукой махнул. IV С этого, собственно, и началось. Чубаров будто через стену какую перелез - свободно, помногу думал о ней, до мельчайших подробностей перебрал все, что случилось в ту первую встречу, и не только не умер, но, наоборот, чувствовал себя живым, как никогда. Еще недавно боявшийся людей и с трудом понуждавший себя войти в контору, где занималась сорокалетняя, подслеповатая Ксения Васильевна, он резко изменился стал разговорчивей, на работе шутил с молодыми парнями-пильщиками (правда, попрежнему краснея от их "сказок") и раздавал им папиросы из своего портсигара. Даже со скотного не торопился он, как бывало, уйти поскорее, хотя скотницы, знавшие его робость, и говорили при нем всяческий вызывающий вздор... Все веселило, радовало его, как бы подчеркивая прелесть той живой жизни, к которой теперь приобщился и он. Потому на людях ему было хорошо. Но и вечером, одиноко шагая из угла в угол по своей нескладной, холостяцкой комнате, он чувствовал себя не хуже. Он долго ходил, отражаясь в большом стенном зеркале и отбрасывая на стены и потолок подвижную изломанную тень, потом, утомившись, ставил самовар и садился к столу, - сидел над чуть отпитым стаканом, облокотившись на стол, соединив перед подбородком кисти рук и зажав между переплетенными пальцами потухшую папиросу, смотрел невидящими глазами в черные провалы ночных окон, - и думал. Всходила луна, заиндевелые окна искрились, зеленели, словно за ними жгли бенгальский огонь, умолкал самовар, а он все сидел, наслаждаясь мыслями своими, и чай не убавлялся в остывшем стакане. То, что произошло тогда, в пустом длинном коридоре, стало казаться пустяками. Не все ли равно, что именно было тогда, если она все-таки не забыла про эту встречу? "Как это он сказал, - думал Чубаров, - интересуется об тебе?.. Вот чудак!" - и хотя немного тревожило, что именно "наплел" ей Терентьев, - он чувствовал к этому грузному протодьякону нежность и в глубине сознания был уверен, что плохого он ничего наплести не мог. Думая о будущей встрече с ней, Чубаров решил разузнать это. Вообще он в мыслях своих стал необычайно смелым, развязным, придумывал для будущего бесконечные диалоги, в которых, конечно, он уже не станет заикаться, а будет находчив, остроумен... В том же, что будущая, грядущая встреча близка и неминуема, - он не сомневался. ...Однако время шло, с каждой незаметно пролетевшей неделей все приближалась весна, и днями, на солнцепеке уже сыпались с крыш капели, а о ней так ничего и не было слышно... И постепенно Чубарова перестали удовлетворять одни только нескончаемые мысли о каком-то, в сущности неясном, будущем. Он понял, что нужно что-то предпринимать, делать, иначе и будущего никакого не будет... И тут-то снова сказалась его застенчивость. "Нет, невозможно!" - думал он, стараясь представить себе, что он, например, уже собирается ехать в Берново - одевается, моет шею, потом едет по льду Оки, разыскивает ее по селу... Даже самый разговор с ней (хотя разговоров таких было придумано и забыто великое множество), опять казался чем-то ужасным. "Нет, невозможно, - твердил он, - не смогу я"... - И он вскакивал, принимался ходить по комнате, сердито хмыкая и теребя свою отросшую за зиму бороду - точно именно борода была виновата в его застенчивости. V Для Чубарова наступила мучительная полоса тех бесплодных колебаний, от которых пустеет голова, и перестаешь верить самому себе. Он то с отчаянной решимостью начинал собираться в Берново, уже готовый сказать, чтобы запрягали лошадь, то, напротив, окончательно падал духом и терял всякую надежду остановиться на каком-нибудь решении.Читать дальше