Мехти Гусейн - Утро

Боль, как раскаленное железо, жгла все тело Орлова, Он кусал бескровные губы, но старался не стонать. И как будто позабыв о боли, преодолев ее, он тряхнул головой и снова, грохоча цепью, положил руку на колено Байраму.

- Скажи-ка мне, дружище, за что тебя посадили? Ты ведь тихий был...

Байрам ему все рассказал. Вздохнув, он добавил:

- Теперь я ничего не боюсь. Злой стал Байрам. Когда отсекают голову, не стоит плакать о том, что папаха в пыль упадет. Верно? Вот они, потомки шакалов, истязают тебя. А хоть слово признания вырвали? И если с меня живьем станут сдирать шкуру - все равно ни одного имени не назову!

- В этом наша сила, - одобрил его Орлов. - С такими людьми мы свет перевернем.

За дверью послышались шаги. Начиналась вечерняя поверка.

Орлов встрепенулся. Морщась от боли, он подтянулся на локтях, приподнялся и, подмигнув Байраму, запел. Голос у него был густой и сочный.

Тюрьма ответила на песню глухим гулом одобрения.

Так, значит, это Орлов пел каждое утро и каждый вечер. Байрам слышал его революционные песни. Они долетали к нему сквозь толстые стены камеры, бодрили, веселили душу. Байрам ждал этих песен. Но каждый раз слышал, как топали по коридору жандармы, как тащили непокорного певца в карцер, били. Но даже в карцере он продолжал петь.

- Вася, - умолял его Байрам, - не надо. Вася, опять беда будет...

Орлов презрительно ответил;

- Плевал я на этих тюремщиков. Люблю их дразнить... Пусть товарищи в других камерах знают, что дух Васьки Орлова тюремщикам не сломить...

Истерзанный, избитый, закованный в кандалы, он пел, словно ему принадлежал весь мир. Байрам понял это.

К "глазку" подошел надзиратель.

- Орлов! Опять дурачиться? - прохрипел он. Орлов запел еще громче.

- Браво! - кричали из соседних камер. - Пой! Дверь распахнулась настежь.

- Мало тебя били? - истошно заорал надзиратель, силясь заглушить пение Орлова. - Встать!

Орлов отмахнулся от надзирателя, как от мухи. Не переставая петь, он повернулся на бок и потянулся. Сжав кулаки, надзиратель шагнул к нему. Приподнявшись, Орлов схватил скованными руками стоявший тут же табурет.

- Сделай только шаг... Надзиратель невольно попятился.

- Взять его! В карцер! - крикнул он стражникам-, вытянувшимся у дверей.

Те смело шагнули в камеру, но, увидев табурет, угрожающе занесенный Орловым, остановились в нерешительности.

- В карцер! - снова заорал надзиратель, уже вне себя от бешенства.

Орлов с трудом поднялся на ноги. Он был страшен - таким гневом и ненавистью пылали его глаза. Казалось, он готов померяться силами с любым противником. Стоило кому-нибудь из стражников сделать хоть малейшее движение к нему, как тяжелый табурет неминуемо обрушился бы на его голову.

Произошла заминка.

Сердце у Байрама замерло в ожидании развязки. В злобе размахивал Орлов руками, как бы пытаясь разорвать кандалы.

- Это дорого обойдется тебе, Орлов, - прохрипел с ненавистью надзиратель. - Начальник шутить с тобой не будет...

Из соседней камеры донесся зычный бас:

- Отчего перестал петь, дружок? Спой еще! Василий услышал этот голос, но ответить не мог.

Он пристально следил за стоявшими перед ним стражниками. Надзиратель выругался, и тыльной стороной руки, ударил стоявшего справа от него молодого стражника по розовой щеке.

- Трус! Как будто не можешь схватить его за загривок? - кричал он.

Орлов начал насмехаться над надзирателем:

- Берет пример с тебя. Боится, что если расколю ему череп табуреткой, вместо мозгов вывалится навоз!

- Браво! Что правда, то правда, дружище! - снова загудел бас из соседней камеры.

Надзиратель и стражники так и ушли ни с чем. Оставив табурет, Орлов снова затянул песню. Он хорошо знал, что на этот раз ему не миновать тяжелых истязаний. Оскорбленный надзиратель не отстанет от него, не получив удовлетворения. У Орлова был уже опыт. Он знал, что зайдут за ним человек восемь стражников, отведут его к начальнику тюрьмы и, избив, бросят в карцер. Возможно, надолго лишат его утренних прогулок, отнимут матрац. А что дней десять не дадут горячей пищи - в этом он даже и не сомневался. А все же песня его росла и ширилась. И ее слышно было не только в соседних камерах, но даже на улице. Людям, незнакомым с тюремной жизнью, могло показаться, что это поет человек, уже отбывший срок наказания, еще день-два, и перед ним настежь раскроются ворота тюрьмы, и он очутится на воле. Предвкушая радость этой минуты, он изливает свою душу в широкой и раздольной песне, призывая товарищей разделить с ним его радость.

Байрам восторженно смотрел на товарища по камере. Он забыл о своей болезни и только шептал:

- Аи, какие молодцы живут на белом свете! Гордись, что ты вместе с ними, Байрам!

Глава семнадцатая

Азизбеков не сомневался, что полицию вызвал сам Рахимбек. Он же был главным виновником того, что Байрама не отпускали, несмотря на отсутствие улик. Разумеется, то, что Рахимбек стал доносчиком, не удивило Мешади. Рано или поздно Рахимбека должно было потянуть к полиции. Он готов был идти на все, лишь бы отстоять свое право распоряжаться рабочими, как ему заблагорассудится, и не уступать им, сколько бы они ни бастовали. Правда, уступить ему все-таки пришлось. Но теперь, после ареста Байрама, Рахимбек надеялся, что рабочие одумаются.

Он открыто радовался и открыто говорил об этом, встречая знакомых:

- Я их немножко проучил...

По мнению Рахимбека, острастка нужна была рабочим. Он считал, что племянник больше уже не осмелится показываться на его заводе, что каждый сверчок теперь будет знать свой шесток и на заводе наступят мир и спокойствие. Он был уверен, что "облагодетельствованные" пятнадцатью процентами прибавки рабочие будут, как и раньше, молиться за его здоровье.

Простота и наивность Рахимбека рассмешила одного из его друзей табачного фабриканта.

- Мешадибек побоится показаться на заводе? Ха-ха!.. Бек, тебе перевалило за шестой десяток, а рассуждаешь ты, как малое дитя! У меня на фабрике сейчас сущий ад. Ты отделался пятнадцатью процентами, а с меня требуют двадцать. И знаешь, чьи это проделки?

-Чьи?

- Твоего племянника Мешадибека! Сам и кончика своего носа не показывает на фабрике, но всех прибрал к рукам.

- Не может быть! - Рахимбек так был поражен, что вытаращил глаза. Ведь он надеялся, что рабочие, получив прибавку, успокоятся. Неужели же они опять попадут под влияние Мешадибека?

И в самом деле, Азизбеков с каждым днем расширял поле деятельности. Как инженер, он работал мало. Зато на какой бы промысел, завод или мастерскую он ни приходил, везде рабочие встречали его как своего человека. Он говорил с ними на простом и понятном азербайджанском языке, произносил слова, которые глубоко запада ли в душу каждого, звал рабочих к объединению, объяснял, что только совместная борьба трудящихся всех национальностей принесет победу.