Гусейн Гусейнов - Солнечный огонь

Теперь Нахчиван, Джульфа и Шарур, Арафса и Баку, Гянджа и Шеки, вся земля, казалось, превратилась в огромную клетку, а свобода ждала лишь в могиле... В бездне небытия...

Вот и сегодня, припозднившись на работе из-за трудного пациента с воспалением десен, Абдуррахман уже по привычке чутко прислушивается к шагам, раздающимся позади... Впереди в слабом свете фонаря маячат у чьих-то ворот темные фигуры, притулилась на обочине дороги машина. Мелькают огоньки папирос. Вспышка спички высвечивает на миг козырек фуражки: опять за кем-то пришли, ждут...

Ему осталось миновать одну эту улицу, а там - рукой подать до дома. Абдуррахман понимает, что безопасней было бы перейти на другую сторону, но теперь, когда стоящие впереди военные уже заметили его, это будет выглядеть слишком подозрительно. Как же незаметно пройти мимо них? Удастся ли избежать вопросов, или они сразу задержат его?

Улица узкая, по бокам тянется унылая каменная стена, а вокруг - ни души, ни огня в окнах домов. Только эти сгрудились кучкой, точно стая воронья в предвкушении добычи, да чьи-то неуверенные шаги сзади: то затихнут, то зачастят вновь...

Абдуррахман внутренне колеблется, но механически продолжает путь. Если этот загон устроен для него, то от судьбы не уйдешь. Да и некуда укрываться, некуда бежать...

Вот уже совсем близко фонарь с группкой оперативников вокруг. Абдуррахман различает их лица, с напряженной жадностью они вглядываются в него. Один даже отбросил папиросу, напрягся, как для прыжка.

И одновременно Абдуррахман отмечает боковым зрением чью-то голову, мелькнувшую за занавесками в окне второго этажа того самого дома, около которого ждут свою жертву приехавшие. Шаги позади замирают, а затем начинают тихо удаляться. Еще через мгновение становится слышно, как человек побежал... Но Абдуррахман видит еще и то, что взгляды энкаведешников устремляются мимо него, туда, куда убегает тот, кто шел следом за ним...

Дальнейшие события переходят для внезапно окаменевшего Абдуррахмана в какую-то иную реальность, он почти отстраненно наблюдает за тем, как двое военных срываются с места и несутся мимо, выхватывая на ходу оружие. Раздаются беспорядочные выстрелы и леденящий душу крик загнанного человеческого существа, тонкий, задыхающийся, полный отчаяния и муки. А из окна на втором этаже высовывается по пояс женщина. Абдуррахмана поражает блеск ее глаз и выражение решимости на юном лице. Простирая руки в сторону стрельбы, она молит, зовет:

- Джалал, Джалал! Нет... Не убивайте его... Джалал...

Еще один выстрел прорезает ночь. "Добили", - мелькает в сознании Абдуррахмана. Слабый свет фонаря, женщина в окне, туман... Абдуррахман не в силах оторвать от земли ног, руки висят как плети, кружится, плывет все в голове...

- Джалал... - женский голос обреченно замирает, в нем не слышно рыданий. Она выпрямляется, обхватывает ладонями голову и вдруг произносит со странной нежностью: - Джалал... Я иду к тебе... Джалал...

Тонкая фигурка возникает во весь рост в проеме окна, руки раскинуты. Летать легко... - почти с радостью говорит она.

Остальное укладывается в те же секунды, в какие уложились жизнь и смерть остановленного пулей Джалала: женское тело бесшумно скользит вниз, и шлепок о камни двора - последняя точка в наступившей оглушительной тишине. Ветер колышет, раздувает зацепившийся за открытую настежь створку шелковый кялагай...

Мимо Абдуррахмана опять бегут скорченные людские тени, бегут навстречу тому, кто вываливается из кабины арестантской машины.

Перетянутая портупеей гимнастерка, высокие сапоги...

- Собаки... - с презрением и злобой шипит офицер. - Живым... Его надо было брать живым! Бабу проверьте. Если дышит, тащите в машину... Дом снизу доверху обыскать!

Он выходит из тени, и теперь в желтом свете фонаря хорошо видно его лицо: сытое, гладко выбритое,с пухлыми женственными губами. Его вытаращенные от бешенства глаза останавливаются на Абдуррахмане, и офицер весь подбирается, как будто узрел новую добычу.

- Что шляешься по ночам? Совесть нечиста? - он визгливо смеется, обнажая мелкие, щучьи зубы, и, резко обрывая смех, требует: - Документы!

Между тем дом, куда бросились выполнять его указание энкаведешники, весь взрывается плачем, криками и проклятиями, слышны грохот переворачиваемой мебели, топот ног, звон разбитой посуды, истошные вопли напуганного младенца.

"Да это же... - Абдуррахман узнает в офицере оперработника Орбеляна, готовившего в тридцатом году выписку из протокола по его делу. - В начальники выбился, шайтан..."

- Вон! Пошел вон! - неожиданно орет на Абдуррахмана Орбелян и бегом несется в открытые ворота на двор, и уже оттуда, перекрывая все остальные звуки, раздается его рев: - А...а...а... Бандитская сволочь!.. Молча-аа-ть! К стенке поставлю всех...

Абдуррахман не соображал, как добрался до дома... Как рухнул, не раздеваясь, на кровать... Милосердный сон погрузил его в беспамятство. Но и во сне он слышал выстрелы, и парила над окровавленной землей, распластав руки, бестелесная прозрачная фигурка женщины, смеясь и плача кричала в вышину: - Летать легко!

Надвигался 1937 год... Для множества жителей Азербайджана он стал страшной вехой той катастрофы, которая уже около двух десятков лет сотрясала республику. 1919, 20-й, 29-й, 30-й, 35-е годы уже дали в полной мере почувствовать тяжесть "заботливой" руки коммунистической власти. Возможно, в Москве и Ленинграде, в Баку и Тбилиси люди лучше предчувствовали приближение повальных репрессий, но и в отдаленном Нахчиване смертельная "коса" сталинских опричников "косила", не уставая.

И все же ни в XIX веке, ни в начале XX - хоть и выпало на долю различных наций немало слез и горя, ведь были и войны, и колониальные покорения, - история не знала примеров массовой насильственной ссылки народов.

Известно, конечно, такое явление, как работорговля, когда сотни тысяч негров вывозились из Африки всякого рода европейскими авантюристами для работы на плантациях Американского континента, но, по крайней мере, работорговцы и плантаторы не прикрывались гуманистическими лозунгами о "дружбе народов".

В третьем томе книги "Архипелаг ГУЛАГ" А.И.Солженицын пишет: "На сколько же возвысилось и ускорилось дело ссылания, когда погнали на высылку спецпереселенцев!.. В год Великого Перелома (1929 год - начало коллективизации) обозначили спецпереселенцами "раскулаченных" - и это куда верней, гибче получилось, без повода обжаловать, потому что "раскулачивали" не одних кулаков, а уж "спецпереселенец" - не выкусишь.

И вот указал Великий Отец применять это слово к ссылаемым нациям".

Первый опыт здесь был весьма осторожным. В начале 1937 года несколько десятков тысяч "подозрительных корейцев" в связи с событиями на Халхин-Голе "перед лицом японского империализма" "были тихо и быстро, от трясущихся стариков до блеющих младенцев, с долею нищенского скарба переброшены с Дальнего Востока в Казахстан. Так быстро, что первую зиму прожили они в саманных домах без окон... И так тихо, что никто, кроме смежных казахов, о том переселении не узнал, и ни один сущий язык в стране о том не пролепетал, и ни один заграничный корреспондент не пикнул".